Сердце ударилось о рёбра, словно пытаясь их переломать и выпрыгнуть из груди. Казалось, стук хаотичный можно услышать даже извне, и тщетны оказались попытки выровнять рваное дыхание.

– Можешь… можешь всё ему рассказать, и тогда я уйду. Но мне и впрямь страшно.

– Сядь и объясни по-человечески, будь добра, – ногой Володя выдвинул стул и буквально упал на него. Агата опустилась на подлокотник дивана и хрустнула пальцами.

– Я смотрела плёнки… внимательно. И заметила кое-что. Некоторые записи, в основном относительно старые, они… Кравцов на них… – слова никак не находились, и приходилось надолго замолкать, подбирая более или менее подходящие. – Он какой-то… какой-то…

– Какой-то не такой.

Быстрый взгляд, отрывистый кивок. Агата даже не заметила ровного тона прозвучавшей подсказки, полностью растворившись в собственных мыслях.

– Да. И я… я не знаю, как сказать, но я, когда смотрела – не раз и не два… это очень сильно заметно. И я… и я подумала, что он…

Нет. Не находилось слов сказать такое вслух. Не подумать, не предположить, а озвучить. Потому что это грязно, это плохо, это отвратительно. Агата никогда и ни про кого не распускала слухов, и сейчас на нарушение правила незыблемого не находилось никаких сил: ни физических, ни моральных.

– Я подумала, что он…

– Что он торчит.

Разряд тока. Вот, что напомнили резкие слова, вонзившиеся куда-то под ребро. Комок подступил к горлу, захотелось вдруг расплакаться от стыда и необъяснимого страха, которые словно торжествовали в сознании разрозненном. Ладони к лицу – так по-детски, так глупо и смешно. Если бы только в ситуации сложившейся имелось хоть что-нибудь смешное… Если бы только в ладонях можно было спрятаться.

– Да.

Глухо согласившись, Агата словно черту подвела под сказанным, и неимоверных усилий ей стоило отнять руки от лица, чтобы посмотреть на Володю. Она была готова ко всему, и понимала, что виновата сама. Прикусила бы язык, притворилась – и всё бы обошлось. А теперь всё, потому что слово – не воробей. Можно писать заявление.

Володя смотрел совершенно спокойно. В чём-то немого печально, устало, но спокойно и абсолютно беззлобно. Затем вдруг усмехнулся, однако в смешке не искрилось и намёка на радость – скорее, ощутимей было что-то, на жалость походившее.

Если бы только можно было сквозь землю провалиться!

Густая тишина душила. Но Агата пошевелиться боялась, не то, чтобы что-то сказать. И некоторое время безмолвие витало в кабинете незримой тенью, словно помогая всё сильнее ненавидеть саму себя.

Володя заговорил, когда казалось, что всё: всё кончено.

– Тебе надо было сразу сказать, чтобы таких ситуаций не возникало. Просто дело в том, что Денис – военкор.

Недоумение, верно, отразилось на лице слишком явно; нахмурившись, Агата исподлобья глянула и ртом схватила воздух.

– Чего? В смысле?

– По бумагам он, конечно, гражданский, – Володя тут же поправился, реакцию увидев. Голос его звучал необычайно спокойно и ровно: он словно силился вбить весь смысл своих слов посильнее, – и работает, соответственно, на гражданке. Но, если кого-то надо посылать в горячую точку, руководство точно знает, кого брать в первую очередь. Денис – гениальный военный корреспондент, я тебе это точно говорю, без преувеличений. Это его. Как гражданский он намного посредственнее. Плёнок этих не достать – в архиве такие вещи на руки не выдают, поэтому только если искать записи самих выпусков…

– Подожди, – Агата подняла ладонь, рассказ прерывая. Пальцы дрожали, и, когда это стало заметно, пришлось тут же руку спрятать, зажав её меж колен. – То есть, ты хочешь сказать, что вот это всё… – не найдясь, что ещё сказать, лишь шеей дёрнула, словно показывая состояние Кравцова.