– Ещё два, – сказал Иван, когда мы с Борисом уложили ему в багажник три окорока.

– Он показал – «три», – возразил я.

– А я говорю – ещё два.

– Не понял. Что за дела?

– Не можешь ещё два, – поддержал меня Борис.

– Ты-то ещё куда лезешь, дерево? Тащи, пока я добрый.

К хромой речи Бориса все привыкли и почти не переспрашивали. Только Валера Спиридонцев веселился и делал вид, что не понимает, заставлял Бориса повторять по несколько раз. Тот краснел и мучился, топтался на месте как цирковой медведь, слова комкались ещё больше. Валеру обрывали, останавливали, но делать замечания и пререкаться надоедает. Спирьке же веселиться не надоедало.

А Борису что остаётся? Кто он такой, по сути?

Работник за еду. Терпи.

«Такой наглости ещё не было, – подумал я. – Видать, на самом деле Миша из полиции уходит».

– С какой стати?

– Чего-о?.. Считаешь, я должен бесплатно ночь не спать, в кустах сидеть? Три Мишке с начальством, два – нам за хлопоты. Можешь поменьше принести, из передней лопатки.

– Можно подумать, ты ночью не спишь, чтобы мне машину помыть. Не могу. Рад бы, но у меня всё по счёту.

– По счёту? Теперь я считаю. Считаю до трёх, уже два. Сейчас позвоню, стопанут Латыша у Лакинска, и досвидос вашей сделке.

– Если так, эти забираю обратно и возвращаюсь, Мишке сам скажешь.

– Давай вали. Я в Лакинск звоню.

Иван отнял левую руку от багажника, активировал ладонник и постукал подушечкой большого пальца по цифрам на фалангах, набирая номер.

Поднёс большой палец с динамиком к уху, мизинец с микрофоном у рта, остальные подогнул. Излишне озабоченное лицо с поджатыми уголками губ напомнило мне давно забытую Москву. В метро так смотрели перед собой мужчины, не желающие уступать место бабульке или беременной. Сосредоточенно.

Послушал, сбросил, снова забегал большим пальцем по цифрам.

Что он набирает? Если знакомому звонит, вошёл бы в Контакты. Что за тыканье в цифры по памяти? Что он запомнить-то способен, упырь? Время тянет, нагнетает.

Я потянул руку к багажнику:

– Открой, я эти заберу. Если Латышу недодать, он на цистерну позвонит и заблокирует. Так что и смысла ехать нет.

– Нет смысла – так и не езжай. – Иван отбросил мою руку. – Из тебя, сука, этот окорок вырежу. Ходи теперь на Вилке да оборачивайся. Глазков-то у вас там нет. Озеро «Кричи-не-кричи». За вас, говнюков, и искать не будут. Ещё спасибо скажут. Попишу тебя, падлу, как…

Запрыгнул в машину и резко подал вперёд, перегородив дорогу нашему грузовику.

В глазах потемнело. Дёрнулся уже к кабине – давануть на стёртую широкую педаль, смять и сплющить бампером нашего могучего «Урала» Ванькину легковушку и…

Пока вернулся за Кубатовым-старшим, объяснялся с ним, а потом с перекошенным от злобы Ванькой, время вышло.

– Всё, уезжаю, маршрутник пищит, – позвонил Латыш. – Ты меня подвёл, а с меня тоже спрашивают. Больше не звони. Окей-привет.

– Окей-привет, – повторил я сдавленным голосом. Сердце пропустило удар. Передушить бы уродов.

– Разворачиваемся, Борис.

Чтобы проветрить голову после Кубатовых, я включил радио.

заныла транс-Дейна, словно из другой жизни. Алёне она нравилась.

Почему он сказал – «на Вилке»? Следит? Или браконь ерничает на Бобровом ручье? Или просто случайно видел, как я вытаскиваю лодку?

Мне стало не по себе; знает, на что давить.

Человек так устроен. Услышишь: «Вчера ты в семь часов был в кафе «Шоколадница» – и то неприятно. За тобой наблюдали, а ты об этом не знал – и настроение испорчено. А уж когда узнаёшь, что за тобой следили на озере Вилка, то по спине ползёт липкая тревога.

Глухое место. Чтобы проехать туда, минуя нас, надо часа три плутать по заросшим просекам и тропинкам. Там даже на вездеходе не проехать – заросло всё. И мотоцикл увязнет. А через нас он не проезжал.