В Ночной дозор договорились с Серёгой на четыре; чем валяться, пойду пока площадку проверю.

Подъём, подъём! Я провёл левой рукой по стене и нажал на выключатель.

Света не было. Накаркали.

Вышел наружу – дежурное освещение у ворот и фонарь у фермы не горели.

Ночь пахла детством: переспелой земляникой, сосновой хвоей и грибами, печальной сладостью флоксов из Ларискиного двора. Утренняя линейка в летнем лагере, бабушкин сад на каникулах. Школьные свидания до утра, когда всё вокруг для тебя, а жизнь бесконечна.

«Ночи августа звездой набиты нагусто», – вспомнил я. Давным-давно повыходили замуж мои девочки, которым я читал на свиданиях стихи.

Повыходили замуж, развелись и снова вышли. Обзавелись детьми, расплылись, затянулись тиной и всё забыли, как гусеница забывает бабочку.

А строчки как новенькие.

И звёзды как новенькие, хотя ещё не август.

Новенькие, как на двадцатилетней давности ночных свиданиях.

Я задрал голову – звёзды, белые и жёлтые, низко висели связками и россыпями от Клязьмы до далёкой, невидимой отсюда Горьковской трассы. Слева от Большой Медведицы мутно светился Сатурн, около него Арктур. А южнее над Шатурским лесом холодно сиял летний треугольник – Вега, Денеб, Альтаир.

Ладно, это всё лирика.

А вот странные Зёма и Казбек – это не лирика. Коротко взлаивают и переходят на тихое подвывание. Встревожены чем-то. Алабаи вообще молчаливые собаки, Казбек ещё может поругаться, а Зёма и не помню чтобы пасть раскрывала. Только улыбается, если пузо ей чешешь. Или когда толкнёт сзади.

Босиком пошёл через луг к дубовой запруде, собаки тихо бежали за мной. За Клязьмой, над тёмным Шатурским лесом догорала таинственная белая звезда Денеб, неслась на невидимом уже кресте Лебедя.

Я обернулся на тихий звук. По лугу, свинцово-тусклому, как балтийская волна, тянулась тёмная полоса моих следов и две собачьи сбоку. Над травой мелькнула сова. Полёт у совы мягкий, как у планера. Упала на крыло, исчезла в траве и сразу поднялась с добычей – по силуэту заметно, что лапы не пустые.

Со стороны реки доносились непонятные звуки – резкое трескучее «кьярр» сизых чаек и непрерывное мягкое похлопывание-пошлёпывание. Словно вялые недружные аплодисменты.

Площадку для крана не только отсыпали, но уже и плиты уложили.

Когда успели? В десять часов ещё не было. И как перетащили? Поднимали лебёдкой, а потом на живопырке?

Под ногами хлюпала вода, хотя до реки ещё метров пятнадцать. Размоет берег, прав Сергей. После дозора крановщика будить, завтракать и срочно разбирать запруду. Пока поедим, солнце взойдёт.

По берегу водой натащило то ли коряги, то ли мусор. Там и сям виднелись какие-то белесые кучки, похожие на растрёпанные связки «вилатерма» – мягкого трубчатого утеплителя. Я сделал несколько шагов вперёд, собаки заворчали.

Погладил Казбека, повернулся к Зёме и увидел голую женщину.

Молодая, светловолосая, в одних трусах, она лежала на спине, повернув голову в мою сторону. «Трусы» – некрасивое слово для милых женских лоскутков, и «трусики» нехорошо – слишком кокетливо. А ночью на речном берегу и не особо уместно.

Я подошёл вплотную и присел, она не шевельнулась. Спала так тихо, что как бы и не дышала, вздёрнутый носик, резкие скулы.

«Овощанка». Как у всех у них, в светлые волосы вплетена зелёная ленточка. В висках застучало, мне стало жарко.

Красивая грудь. Как у Алёны.

Невыносимо захотелось потрогать, и я потрогал.

Пока тянулась рука, я придумал глупую отмазку на случай возмущения и оскорблённого крика – «хотел разбудить».

Девушка была холодной, и она была мертва. Я в первый раз увидел мёртвую голую женщину, но понял это полностью и сразу. Неживая, как кукла, как кожаное автомобильное сиденье.