– Ты была близка с ним? Черт бы с этим, но я не знал, – я рыдал, склонившись над ее телом, уронив голову на ее грудь. По моим рукам ползли черви, но я не пошевелил и пальцем. На мое лицо садились мухи, но я не дернул головой. Глаза мне резал трупный запах, но я не отошел назад.

Я вспомнил, как мне сообщили, что моя дочь покончила с собой. На следующий день после смерти Рикера. Я нашел в ее вещах книги любимого писателя. Она любила Рикера, мать его. Она его обожала. А я его убил.

Я выкрал ее тело из морга и решил захоронить собственноручно.

– Останови это безумие! Только ты можешь это сделать, – шептал я ей на ухо. Я так хотел, чтобы она, наконец, услышала меня. И здесь, в чаще леса, в преддверии заката вновь явилась мне живой.

– Прошу тебя, не надо больше смертей. Ты убила цыгана. Ты убила всех. И самого главного виновника. Меня.

Но она молчала. Никаких признаков жизни. Тишина. Я еще раз наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Ты же знаешь, мне конец.

Мне.

Уже.

Конец.

Я глотал слезы и все сильнее сжимал ее костлявую руку.

………………………………………………Она пришла ближе к полуночи. Фиалки были вплетены в ее длинные черные волосы. Она стояла в синем платье в пол и смотрела на меня взглядом своих окровавленных глаз. Мне кажется, она не насытилась. Я улыбнулся и схватил сломанный револьвер цыгана с полки, но буквально сразу передумал. И протянул ей обоюдоострый длинный нож.

– Я все взял на себя, милая.

Санкт-Петербург,

Церковь Симона Кананита.

Апрель 1837 года

На Петербург медленно опускалась ночь.

Темная шаль сгущающихся сумерек накрывала мокрые городские улицы. Под ее покровом уже не видно было мрачных туч, застивших небо над столицей всю последнюю неделю. Не видно было и крыш домов, по которым непрестанно барабанил дождь. С наступлением темноты ветер усилился. Завывая в холодных переулках, он покачивал мачты чадящих фонарей и разгонял запоздавших прохожих.

В этот вечер отец Александр задержался в церкви допоздна. Приготовления к утренней службе затянулись. Он спешил, делая последний обход и задувая свечи. И поначалу не расслышал тихий стук в дверь. Священник вздрогнул от неожиданности, когда стук повторился. Выхватив из кандило последнюю горящую свечу, он направился к выходу. Минуту продолжалась тишина. Клирик стоял, прислонив ухо к замочной скважине, и пытался в шуме ветра уловить хоть какое-то движение. И вдруг услышал:

– Умоляю вас, откройте…

– Что? – свеча пошатнулась в руке священнослужителя. Он отошел назад.

– Заклинаю всеми святыми, пустите меня в храм…

– Кто вы?

– Я такой же, как и вы… тоже священник, отец Мирон, – отрешенный и полный трагедии голос дрожал. – У меня есть свой приход под Кингисеппом. Я здесь по недоразумению господнему… Наказанный презрением Всевышнего, я вынужден скитаться, – за каждым словом чужака чувствовались слезы.

– И вы хотите, чтобы я пустил вас в храм? На дворе ночь. Вам следовало бы ступать по своим делам. Возвращайтесь, куда шли.

– Сюда и шел. Я молю о прощении Всевышнего, – голос стал прерывистым и хриплым, словно говорившему не хватало воздуха.

– О каком прощении вы говорите… Почему именно здесь? Я служитель церкви Симона Кананита, но не Господь Бог, чтобы прощать! – отец Александр замолчал, ожидая ответа на свою громкую тираду. Но услышал тишину.

– Уходите прочь, – буркнул он и зашагал обратно в зал.

По дороге он думал, что все это ему почудилось. Служение истощает нервную систему. Это он понял наверняка, ведь последний год дался ему особенно тяжело. Год был богат на мертвецов, и каждое отпевание давалось ему тяжелее предыдущего, забирало много сил и энергии. Отчего он становился раздраженным и почти не реагировал на просьбы прихожан.