Жаль, что я упустила момент, не объяснила ей, что в переводе с греческого означает мое имя. Теперь уже поздно. Замкнутый круг времени начинает вращаться – сперва медленно, почти незаметно, потом все быстрее и быстрее, наматывая на себя что-то красное. Я пытаюсь остановить его силой мысли, пропитанной страхом, – не круг, а колесо, оно катится назад и вдаль, против часовой стрелки, в туман войны… Накануне, 23 февраля, был День защитника Отечества. Раздвинув тяжелые портьеры, я смотрела на гроздья праздничного салюта – бонус для тех, кто живет в десяти минутах ходьбы от Невы и Петропавловской крепости, с бастионов которой, собственно, и производят залпы из скольких-то там орудий – в ознаменование былых побед; смотрела и удивлялась: отчего они такие красные?..

– Алё, алё! Куда ты пропала?

– Я… больше не могу разговаривать.

– Почему? – моя подруга переспрашивает сердито.

– Потому что… ко мне пришли.

Судя по настойчивым звонкам, явилась моя дочь. «А вдруг не она?..»

Я стараюсь ступать ровно, как человек, которому нечего бояться – ведь я ни в чем не провинилась; иду, чувствуя внутреннюю покорность: готовность смириться с тем, что ждет меня за дверью. Прежде чем коснуться замка, я прикладываю ухо. Словно это не дверь, а телефонная трубка, моя прямая связь с той, потусторонней жизнью. Там – невидимые они, от кого зависит мое посмертное будущее.

С лестничной площадки доносится разудалая песня:

– И все как будто под рукою!.. И все как будто на века!

Дочь стоит, переминаясь с ноги на ногу. Будто пританцовывает.

– Слава богу! – она восклицает укоризненно. – Думала, описаюсь!

Я поспешно отступаю. Мимолетно клюнув меня в щеку (было время, когда я испуганно шарахалась; было, да прошло; если смерть неизбежна, предпочитаю пасть бездыханной, испив дыхания родного человека), она устремляется в туалет.

Быстрым взглядом, как сетью, я окидываю лестничную площадку – и поспешно запираю. Помедлив, закладываю дверь на крюк – огромный, чугунный, до сегодняшнего дня я ни разу им не воспользовалась. Он достался мне от прежних жильцов – в наследство, от которого я давно хотела избавиться: поменять дверь, поставить новую, железную. Хорошо, что не избавилась…

Шум воды. Дочь выходит из туалета.

– Да что с тобой?!

– Со мной? – я пытаюсь придать голосу рассеянности, сделать вид, будто меня занимает что угодно, кроме ее вопроса.

– На тебе лица нет! – она тянет меня за рукав. – Полюбуйся!

На меня смотрит мое изрезанное отражение – словно мы не в ванной комнате, а в кабине лифта, застрявшей между этажами.

– Ты мерила температуру?

– Вот еще, – я отмахиваюсь. Скорее слабо, чем раздраженно.

Но она не сдается, настаивает на своем.

– Где у тебя термометр? – Раньше, когда мы жили вместе, она сказала бы: у нас.

– Так ты за этим пришла? – на этот раз я отвечаю твердо: пора взять инициативу в свои руки.

Она отводит глаза.

– Я звонила. Но ты не ответила.

– И из этого ты сделала вывод, что твоя мать заболела?

Дочь кусает губы.

– Может… тебе не стоит лететь?

– Это еще почему?

– А вдруг… вдруг ты не вернешься?

Самое время поговорить начистоту, поставить вопрос ребром. Я – человек широких взглядов, готова выслушать любое ее мнение. Выслушать и постараться понять.

– Скажи…

Она поднимает настороженные глаза. Судя по выражению ее глаз, разговора не получится. Во всяком случае, доверительного, разговора без утайки. В ее распоряжении великое множество способов избежать прямых ответов на прямые вопросы. О войне и мире. О мире и войне.

– Ты имеешь в виду, умру в дороге? – упустив подходящий момент, я спрашиваю насмешливо.

В ее возрасте слабо верится в родительскую смерть. А тем более в собственную. Я и сама была бессмертной. Лет до сорока.