– Копеев я, Савелий Тимофеевич – с тяжелым хрипом выдавил из себя мужик, – каптенармус Ландмилицкого полка. Копеев. Служу я там царю нашему батюшке верой и правдой. Копеев, я.

– Что же ты каптенармус в полку своем не сидишь, а поганые дела здесь творишь? – подбоченившись печально покачал головой Андрей Иванович. – Что же так-то мил человек?

– В отпуск я отпущен по болезни, генерал-аудитором Иваном Кикиным отпущен, – облизнув сухие губы, несмело доложил генералу Копеев. – Подлечится, он меня отправил. От лихорадки подлечиться. Лихорадка меня ломала. Ты, мил человек у Федоры Баженовой спроси, она ж меня третью неделю пользует. Она травы разные, корни заваривает, а я пью от болезни своей. Ты спроси у неё, она всё про меня расскажет.

– Спросим, спросим. Только ты сначала ответь, как так получается, что тебя генерал подлечиться отправил, а ты вместо лечения стал Государя нашего хулить? – побарабанив пальцами по эфесу висящей на боку шпаги, неодобрительно прицокнул языком Ушаков, и потом резко разразился громовым криком. – Как же у тебя сволочи, язык повернулся хулу против императора Российского молвить?! Отвечай, сучий сын! Отвечай, гнида!

  Генерал, не дожидаясь ответа каптенармуса, махнул рукой, и кнут Чернышева засвистел над белой рубахой подследственного.

– Не творил я хулы! – завизжал мужик, дергаясь всем телом от жгучих ударов кнута. – Наговор это!

– Подожди, – сделал Чернышеву знак остановиться генерал. – Подожди. Не творил, говоришь? А ну-ка Суков зачитай-ка бумагу.

  Сеня бросил перо в чернильницу, суетливо зашарил по столу, нашел свиток, потом встал и стал монотонно читать во весь голос.

– От дворового человека графа Бестужева Ивана Акимова донос вышел, о том, что Савка Копеев, находясь в отпуску, в избе своей поносил всяческими непотребными словами его императорское величество с царицею вместе, а жена Копеева, Анисья подтвердить это может.

– Ну и что ты на это скажешь любезный? – вновь почти ласково обратился к скулящему каптенармусу Андрей Иванович. – Что же это, по-твоему, наговор на тебя что ли?

– Наговор это, наговор, – захрипел Копеев. – Это Ванька Акимов всё придумал, он давно вокруг моей Анисьи ходит, будто петух вокруг курочки. Вот и сговорились они. Видит бог, что сговорились. Погубить они меня хотят.

– Да что же ты бормочешь, идол эдакий! – выскочила вдруг из темного угла рассерженная женщина. – Как же у тебя язык на такое повернулся? Не ты ли кричал, что Государь наш Петр Алексеевич вино ковшами пьет и жену свою по голове кулаком бьет, как ты меня третьего дня бивал? Не ты ли?

– Уберите бабу! – рявкнул Ушаков и стоявший рядом солдат резво оттащил ругающуюся женщину обратно в темный угол.

  Генерал вновь обошел вокруг дыбы, выхватил из ножен шпагу и, приподняв её острием, подбородок каптенармуса промолвил на этот раз весьма сурово.

– Опять отпираться будешь, сучий потрох? Опять будешь говорить, что невиновен? А ну Чернышев, чего спишь?

  Вновь засвистел кнут над уже окровавленной рубахой подследственного. Засвистел, рассекая хилую плоть несчастного болтуна.

– Наговор это! – орал благим матом Копеев. – Сговорились они! Анисья с Ванькой давно шашни крутят! Как я в поход с полком, а он к ней под подол, и сговорились потому! А я за Государя нашего жизнь готов положить! Раненый я был за него в боях и всегда верой и правдой служил. Мне в Ливонии ногу в двух местах прострелили! Наговор это! Наговор! Пощадите меня братцы! За раны мои глубокие пощадите!

  На этот раз Еремей бил мужика до тех пор, пока тот, впав в беспамятство, не замолчал. Потом на Копеева было вылито три ведра холодной воды, и Ушаков опять же ласково спросил страдальца, в чуть приоткрывшиеся глаза.