– До чего же сенцо пахнет хорошо, ну прямо, как у нас в деревне, – успел только подумать кат и куда-то провалился. – Хорошо-то как пахнет. Ничего лучше такого духа не бывает. Хорошо.

  Проснулся Еремей от чьей-то возни рядом.

– Ну, ты чего Анка? – шептал почти над ухом Чернышева чей-то густой бас. – Чего кочевряжишься, будто в первый раз? Али уж позабыла про меня в городе своем? Сама же меня на сеновал этот позвала и вдруг на попятную? Ну, чего ты?

– Пусти Яков, пусти, а то закричу, – отвечал басу другой шепот. – Пусти окаянный, не время сейчас. Закричу ведь. Отойди, охальник! Пусти! Видит бог – закричу сейчас.

– Не закричишь, – с усмешкой отвечал ей Яков. – Чего тебе кричать? Не в первой ведь. А коли не в первой то чего и кричать? Давай я тебя приласкаю в сенце душистом. Давай.

  Кат осторожно приподнял голову и увидел прямо перед собой, как чернобородый Яков повалил Анюту на сено и лезет своей огромной ручищей к ней под сарафан. Настырно так лезет. А Анюта трепещет под ним, бьется, будто птица в силке, да только вот вырваться у неё, никак не получается.

  Словно мощная пружина сбросила Еремея с мягкого ложа. Вскочил он, прыгнул к распоясавшемуся мужику, оттащил его за ворот от девушки и изо всей своей силы хрястнул по наглой красной морде. Прямо промеж глаз негодяю попал. Яков не удержался от удара на ногах, сбил спиной толстую подпорку, потом с грохотом ударился о стену и медленно осел на земляной пол сарая. Мужик широко раскрыл глаза, силился что-то сказать, но вместо слов потекла изо рта его тоненькая струйка крови. Чернышев тут же, будто рысь рассерженная, подскочил к поверженному противнику снова, и с размаха ударил его еще раз. Кат хотел вдарить по мерзкой роже еще раз, но Анюта остановила его.

– Да что же ты Еремей наделал-то? – испуганно закричала она. – Да как же нам быть-то с тобой? Бежать нам теперь надо подобру-поздорову. Бежим, пока он не опомнился! Бежим!

  Девушка схватила Чернышева за руку, вытащила его на порог сарая, а оттуда повела в заросли черных кустов.

  По лесу бежали они долго. Анюта, словно юркая куница, скакала по оттаявшим кочкам и поваленным деревьям, а Еремей, стараясь поспевать за ней, часто падал и проваливался в сырой снег да глубокие лужи. Убегали они быстро, и кат не сразу понял, что пришлось пуститься ему в побег в одной рубахе. Он бы может, и вообще этого не понял, но наползла на яркое солнышко черная тучка, и полил из неё частый дождик. До нитки промокли беглецы, до дрожи, однако, бега своего не остановили и всё спешили куда-то сквозь лесную чащобу, презирая дождь, удары веток по лицам и ушибы ног о мокрые корни да многочисленные коряги.

  Когда Анюта вывела Чернышева к малоприметной землянке, он уже ничего не соображал от усталости и ничего не видел от цветных кругов в глазах. Безропотно упал Еремей на подстилку из сухого мха и шумно задышал там, будто больной пес. В голове его что-то больно стучало, грудь разрывал тяжелый кашель, лицо горело, и какая-то шершавая резь рвала глаза.

– Еремушка, – внезапно услышал кат сквозь шум в голове ласковый девичий голос, – любый ты мой. Спаситель мой ненаглядный. На, Еремушка, выпей отвару целебного. Выпей.

  Чья-то прохладная рука легла на пылающий лоб Еремея. Он попытался приоткрыть глаза и сквозь раздирающую боль в бледно красном тумане увидел Анюту. Она улыбалась ему своими прекрасными глазами, и гладила по голове, словно заботливая мать заболевшего ребенка.

– Анюта, – прошептал запекшимися губами Чернышев. – Анюта, где я? Где я Анюта? А Марфа где? Куда она детишек дела? Ты пригрози ей. Скажи, что вот приду я и всё спрошу. Пусть она их не смеет забижать. Не уходи от меня, Анюта. Не уходи. Вся моря синь в твоих глазах и алый яхонт на губах. Не уходи.