Наместник молча отвернулся к закатному окну.

Садун жестко сказал:

– Тарик – безжалостен. Ты сам это сказал. Страж заглянет тебе в глаза – и велит повесить рядом с деверем госпожи Аматуллы. Тебя и твоих сыновей. А если рассердится совсем сильно – сожжет Фейсалу. Как сжег Нишапур, Самлаган и Нису до того. Или ты, Шамс, забыл рассказы о взятии Нишапура? Забыл о трех холмах из голов? Первый – из мужских, второй – из женских, третий – из детских. Смотри, Тарик взмахнет рукавом, и подвластные ему джунгары из степей сделают то же самое с Фейсалой!

Наместник прикрыл глаза. И тихо сказал:

– Что ж, видно, так предопределено судьбой. Против предначертанного звездами человек несомненно бессилен. Действуй, о Садун.

Следующий день

Двугорбая, подобно бактрианскому верблюду, Фейсала полыхала праздничными огнями. В густеющей темноте раннего вечера холм цитадели, холм дворца и пригород между ними светились так ярко, что аль-Амин решил сначала, что город объят пожаром.

– Парсы украшают дома горящими плошками, празднуя и веселясь, – пояснил ему всезнайка ибн Дурайд через горб несшего обоих верблюда.

– Хотел бы я знать, тушат ли они огни потом, – мрачно усмехнулся в ответ халиф.

Его собеседник благоразумно прикусил язык.

Конечно, нет. Да и зажигают эти плошки с запахом камфары и алоэ не от обычного трута или свечки. Старый аль-Асмаи показывал Мухаммаду списки «Авесты» – и слово «Хварна» Мухаммад запомнил. Священный огонь. Божественный, невидимый, чуждый материи и материю пронизывающий, в храмовой чаше имеющий зримое воплощение…

– О мой халиф, взгляните на ведущую во дворец дорогу! – льстиво встрял ибн Дурайд. – Наместник установил пять арок, украшенных цветами и огнями, знаменующих столпы веры, сиречь милостыню, хадж, намаз, почитание пророка – и охранителя веры! На первой написано – «Да благословит Всевышний эмира верующих, да ниспошлет ему мир и благоволение»… – соловьем разливался ученый знаток ашшари и грамматики.

Еще бы тебе не разливаться соловьем, снова зло усмехнулся аль-Амин.

Философ, поэт, филолог, грамматист, критик и писатель Муса ибн Дурайд служил могущественному парсидскому клану Бану Микал и получал жалованье как учитель сына наместника. Так что ибн Дурайд, как говорится, выльет на бороду аль-Амина целую меру мускуса – и все за деньги хитрюги-парса, правящего Фейсалой. Конечно, старый лизоблюд не станет привлекать внимание эмира верующих к тому, что некоторые его подданные время от времени забывают, что они теперь ашшаритам братья по вере. Зато очень хорошо помнят, как ашшариты вторглись в их земли, на остриях копий принеся веру во Всевышнего и его посланника, заставив местных вельмож и простолюдинов либо принять истину, либо получить печать на затылок и платить подушный налог зиммия.

– Кругом одни огнепоклонники… – мрачно пробормотал аль-Амин.

– Воистину твой язык, о мой халиф, сообщает лишь истину! – вдруг воодушевился грамматист. – В сердце парсы – язычники, и поклоняются колдунам и неверным! Вчера вечером в город вступил нерегиль халифа Аммара – и что же? Его встречали от самых скал, с огнями в руках! Осыпали розовыми лепестками, подносили для благословения детей, стелили под копыта коня одежды! Орали всю ночь до утра, не давая твоему преданному рабу сомкнуть глаз! Можно подумать, нерегиль – эмир или халиф! Как они смели воздавать ему царские почести? Или Тарик не раб из рабов эмира верующих?

Аль-Амин почувствовал прилив удушающей, дикой злости. Вот как, значит. Царские почести. И ликующая толпа. Которую ведь никто силком не сгонял – сами вышли! Почему? За что они любят это жуткое существо? Тарик убил дракона, рассказал ибн Дурайд. Ну да, убил дракона! А что, он, аль-Амин, мало делает для подданных? Он жизнью рисковал, чтобы нерегиля разбудить, между прочим! Убил бы Тарик дракона, если бы не он, аль-Амин? Нет! Так почему же его никто не выходит встречать от самых скал?!