Когда она не шла – шествовала с коромыслом на плече, в избяных окнах зажигались белозубые, щербатые, пухлые и морщинистые улыбки деревенских трударей. Детвора, коты и собаки кружили у её ног. Коровы на лугу тянули навстречу ей липкие губы, и жестяные колокольца на сытых выях возбуждённо звякали. На том месте, где девица заставала парней, они замирали и падали в синюю пропасть её очей. Руки выпускали уздечку, сеть с уловом валилась в реку, в кузне угасал огонь. Здороваясь со встречными, дева сгибала в поклоне лебединую шею и льняная, тяжёлая, точно корабельный канат, коса, совершала медленный качок…

…Симеон, скрючившись, лежал помятой мошкой на дне ложбинки ни живой, ни мёртвый. С тех пор как его пронзила страшная новость, он ни разу не помолился. Вместе с каменным кляпом, улетевшим в пропасть, улетучилась и его железная уверенность в том, что он чадо Божие. «Нет, видимо я такой же раб, как и все, раз Он не ответил на мои молитвы. Кто Он на самом деле, Отец или рабовладелец?» – задумался парень, но эта жуткая кощунственная мысль не вызвала у него слёз. Он мог плакать только от прекрасного, а от страшного, болезненного или мучительного он лишь ожесточался.

Что такое рабство, Неправедный не ведал, поскольку русичи жили на господских вотчинах вольно, исправно платя подати за пользование землёй. Но из тех заморских книг, а также старинных свитков, которыми игумен Порфирий правдами и неправдами пополнял монастырскую библиотеку, Симеону было известно, что рабство было и на русской земле, захваченной Батыем, и в Риме, и в Египте, и в Индии, и в Китае, и в других государствах. Само только слово «раб» выводило послушника из равновесия, даже если этот раб – Божий. Чтобы злость не накапливалась, столпник поменял направление мысли. Стал думать о Марфе, о том, какая она чудесная и о том, как бы её освободить из гадючьих лап.

Этой ночью Симеон не спал. Не хотел, вернее, не мог смотреть один и тот же сон о сочных курниках3, жирных колбасах, прохладном монастырском квасе, яблочной пастиле или ещё о чём-либо съедобном, искушающем его бессознательную плоть. Днём думы о снеди он гнал прочь усилием воли. Ночью же, когда отшельник за себя не отвечал, поварские видения овладевали им всецело. Во сне он поглощал одно блюдо за другим: ботвинью4 с луком и кореньями, тельное5, подовый6 пирог с зайчатиной, шанежки7, оладушки с ореховым маслом, хворост8, утку с яблоками, жареного поросёнка. Лил в бездонное горло бочонками сыть9, морсы, меды. Наутро есть хотелось смертельно. Отшельнику казалось, что в брюхе у него разгуливает стая вечно грызущихся голодных волков, готовых пожрать и друг друга, и его самого.

Симеон считал, что Всевышний дал ему всё – жизнь, крепость тела, здравый ум, поэтому для себя ничего никогда не просил. Он стойко переносил невзгоды, щедро сыпавшиеся на него, и считал, что без испытаний никак нельзя. С самого рождения он жил в городе, в белой слободе, в просторной добротной избе с отцом, матерью и двумя старшими сёстрами-близняшками. Тяглом семья не была обременена, держалась за общину и горя не знала. Отец слыл знатным плотником, сильным был и смелым. Погиб на пожаре, вызволяя из горящих изб баб и ребятишек. Матушка после того занедужила и вскоре померла от сердечной болячки. А близняшек барыня забрала к себе в услужение. Так восьмилетним пацанёнком он лишился семьи.

Потом Сёма два года мыкался у двоюродного дядюшки на конюшне. Зажиточные родичи и на порог не пускали. Работать заставляли от темна до темна, кормили объедками, с сестрицами встречаться не давали. Чтобы с ними повидаться, убегал к господскому двору, за что не раз был бит розгами. Девушки часто и сами приходили проведать братца, приносили гостинцы, обнимали его – оборванного, худющего, в синяках. Плакали, причитали, увещевали «седьмую воду на киселе». В ответ упыри только гнали их со двора, обзывали неблагодарным отребьем.