Утопшего героя… Ночь.
Ландшафт
В грязи мои кисти,
И грязный ландшафт
Пишу я, лучистый
Мечты аргонавт.
На мощной палитре
Потухли цвета,
Алмазы из митры
Скатились с борта.
Пишу я суровых
Деревьев ряды,
Полозьев дубовых
В сугробах следы,
С котомкою рваной
В лаптях мужика,
С провалиной странной
Клячонки бока.
Пишу на погосте
Покойников ряд:
Безгробые гости
С терпеньем лежат
И ждут, как живые,
Что в очереди
Листки паевые
Прижали к груди.
Пишу я страданье
И горе пишу,
Но в час созиданья
Пощады прошу,
Прошу объясненья,
Зачем это я
Пишу с омерзеньем
Тоску бытия.
Картинка
Над змейкой заката пунцовой,
Под тучей угрюмо-свинцовой,
Меж воронов мерзнущих групп
Замерзший качается труп.
Собаки голодные с воем
Бредут за военным конвоем,
Кого-то зачем-то ведущим
Под голые, мокрые кущи,
Где вырыта в тающей глине,
На краюшке самом картины,
В три четверти узкая ямка,
Где чья-то окончится лямка.
Есть где-то лазурные сказки,
И люди, и кисти, и краски,
Да ноги налиты свинцом,
Да смотришь звериным лицом,
И прячешься в угол берлоги,
И воешь, и воешь, как пес,
Не видя в порошах дороги,
На творчества синий Патмос.
1920
Протяжные строки
Всё то же, о Боже, бессменно из тлена
Рождается,
И так же жемчужно искристая пена
Сливается
С краев окровавленной жизненной чаши.
И шепотом
Предсмертным всё так же исполнены наши
И ропотом
Молитвы и песни тягуче-повторные,
Бессильные.
Давно оказались и насыпи черные,
Могильные,
И белые стены для нас колыбельные
Заранее
Бесцельно-прекрасными, смутно-бесцельными
Вещаньями.
И души всё снова зачем-то, бесплодные,
Рождаются
И с чаши отравленной в дали холодные
Сливаются.
Лунный серп
И сегодня ни разу в окошко
Я не глянул через занавеску.
Завернувшись в клубочек, как кошка,
Я блестящую плел арабеску,
Ослепительно жуткий гротеск,
Чтоб загрезить, запеться, забыться:
Так на солнца обманчивый блеск
Чернокрылая взносится птица.
Лишь когда потонул карандаш
В темноте, и рука, и бумага,
Я оставил словесный чардаш
И волшебную палочку мага.
Был небесной кирасы свинец
Дальнобойным разорван снарядом,
И алмазный искрился венец
И серпочек серебряный рядом.
Серебристый серпочек луны,
Новорожденный и однодневный.
В Возрожденья последние дни
У Небесной своей Королевны
Под ногами подобный серпок
Извивал многострастный Мурильо,
Богоматери лучший сынок,
Серафима приявший уж крылья.
И на наш окровавленный лик
Опустилась из терний корона,
На предсмертный отчаянья крик
Появись, появись же, Мадонна!
На коленях стоим мы в снегу,
И сердца наши – красные лилии,
Появись на другом берегу
На серпочке, как брату Мурильо!
Прощение
Кто видел красоту вселенной,
Тому откроется Создатель
Мелодиею сокровенной.
На холст не налагает шпатель,
Кто видел красоту вселенной.
Простит жестокие изъяны
Руководящих он законов,
Простит и собственные раны,
На мира радужных иконах
Простит жестокие изъяны.
Недостижимость идеала
Простит за радужность деталей,
За розовое покрывало
Простит передзакатных далей
Недостижимость идеала.
За Эроса простит лампаду,
Неугасимую в орканы,
За Ренессанс и за Элладу,
Свой труп бескрыло бездыханный
За Эроса простит лампаду.
Кто видел красоту вселенной,
Освободясь от хризалиды,
Зальется песней вдохновенной
Пред Синемантийным в абсиде,
Кто видел красоту вселенной.
Легенда
Страшный Суд. Долина Иосафата.
Бог-Отец и Сын и Голубь-Дух,
Исполинская Моргана Фата…
С Тайны снят лазоревый воздух.
Девятьсот и девяносто девять
Серафимов, тысячный же я:
Огненный и среброкрылый лебедь,
Глас рокочущего бытия.
Океан, врывающийся в шлюзы,
Океан воскресших мириад.
Небо сверху, с головой Медузы
Где-то в бездне Алигьери ад.
Суд идет. Идет голосованье
Серафимов пред лицом Судьи
Триединого, и с ликованьем
Взносятся оправданных ладьи.