– Эй… погоди. Потом напяль эту майку еще раз, ладно? На мне она никогда так не сядет.

– Не такая уж у меня большая…

– Просто скажи: «Да, Саймон».

– Да, Саймон.

– Свободна.

Она выдохнула только тогда, когда закрыла за собой стеклянную дверь маленькой ванной комнаты.

Девушка в майке Хеллстрема на голое тело по всем законам жанра и должна была быть грязной. Но если он хочет иначе, она будет пахнуть чистотой и свежестью. А еще им самим, – подумалось Майе.

Петер любил сладкие цветочные духи: дома, в тумбочке валялись задаренные им пузатые флакончики. Почти такие же, как у его добропорядочной матушки. На перезрелой коже фру Снорк все эти ароматы орхидей и цветов кактуса превращались в кричащую какофонию с затхлыми нотами спрятанного за этим разноцветием сдобного тела.

Интересно, что выбрал бы для неё Саймон? Моно-аромат с запахом томата? Крови? Может, снега?

А что носит он сам?

Она тотчас запретила себе думать о том, какой он. Потому что именно так люди привязываются, пропитываясь ненужными подробностями. Завязывая нити душ на ничего не значащих мелочах, будто захламляя личное пространство памятными безделушками, цена которым – пара крон в Старом Городе.

Вода падала на нее откуда-то с самого потолка, а Майя, как завороженная, переключала режимы с горячего на холодный – и обратно, возвращая себя с небес на землю, осаживая багровую муть собственных желаний. Она взяла с полки первый попавшийся серебристый флакон. Гель для душа. Мужской, естественно. Ну, пусть так… Запах моря, леса, белого Марсера и настоящего мужика, по мнению креативщиков «Орифлейм».

«Нет, Симме. Нет. Кончай куда угодно, только не в душу. Я могу пустить тебя между ног, но не дальше», – думала она, разбирая мокрые, теперь пахнущие чем-то отчетливо мужским волосы, разглаживая чуть влажную майку. Весьма кстати Майя вспомнила о чулках, испортить которые было бы натурально катастрофой. Прополоскав, Майя осторожно повесила их на полотенцесушитель, прикрыв полотенцами.

Утром будут как новенькие.

Хорошо, что завтра не ее смена. Можно будет упасть головой в подушку и постараться забыть этот вечер и ночь, которая только началась. Сколько у нее было ночей, о которых и вспоминать-то не стоило? Теперь еще и эта, о которой помнить хотелось, но себе же дороже…

Ее папенька сказал бы, что Саймон Хеллстрем – сам Дьявол. Тем приятнее было вспоминать о том, что уже было, и думать о том, что еще только будет. И тем сложнее и важнее забыть о нем, как только все закончится. Никто дома не учил ее брать от жизни то, что идет в руки. Отец искренне верил в то, что всего нужно добиваться своим трудом – в данный момент он сам добивался цирроза печени, не покладая рук. Чувствуя, что растягивает этого потрясающего самца по отцовской системе ценностей, Майя была готова причинить себе боль, чтобы перестать.

Ей хотелось бы пахнуть ладаном, как и полагалось дочке священника в ее беспокойном воображении.

Интересно, что ей за это будет? В каком аду ей гореть?

Саймон действительно сварил ей кофе, и в воздухе теперь отчетливо пахло корицей.

– Спасибо, – даже сказав это вслух, Майя боялась притронуться к маленькой чашке. Она чувствовала себя как дома, но совершенно потерянной. Словно Алиса, которая упала в кроличью нору, но все еще продолжает лететь, затаив внутри предчувствие сокрушительного падения.

– В первый раз сделала большую глупость, детка? – в его ироничном тоне сквозило ободрение, будто Хеллстрем по-дружески обнял ее, даже не вставая со своего места. Посмотрев на него искоса, Майя увидела знакомый уже обдолбанный взгляд. В его расслабленно-широких зрачках танцевала совершенно голая полночь.