Его нынешняя мысль касательно Коула состояла не только в том, чтобы зажечь его идеей вложиться в это лондонское дело, но и попросить его довести до Гривса и Хеншоу через Джаркинса, что сейчас самое время повторно обратиться к нему с тем же предложением. Он решил пригласить Коула на обед в свой дом на Пятой авеню, где роль гостеприимной хозяйки должна была исполнить Эйлин. Таким образом, он намеревался умиротворить Эйлин и в то же время создать у Коула впечатление о том, что он, Каупервуд, добропорядочный муж, поскольку Коул вел более или менее консервативный образ жизни. А этот лондонский план безусловно требовал консервативного фона, чтобы предупредить общественную критику. К тому же Бернис перед отъездом в Нью-Йорк сказала ему: «Не забудь, Фрэнк, чем больше внимания ты будешь публично уделять Эйлин, тем больше пользы это принесет всем нам», и, сказав это, она посмотрела на него спокойными голубыми глазами, которые, казалось, впитали в себя всю силу и убедительность веков.

И потому на пути в Нью-Йорк, размышляя о мудрости слов Бернис, он отправил Эйлин телеграмму, сообщавшую о его приезде. И к тому же между делом он собирался связаться с неким Эдвардом Бингемом, торговцем облигациями, общительным человеком, который нередко наведывался к нему и который, возможно, сможет предоставить ему какую-нибудь информацию об этом типе – Толлифере.

Озабоченный этой кучей дел, он позвонил Бернис на Парк-авеню, в дом, который недавно подарил ей. Договорившись встретиться с ней позднее этим же днем, он позвонил Коулу. Еще он, позвонив в свой офис в отеле «Нидерланды», узнал, что среди прочих сообщений для него там было и одно от Бингема, который спрашивал, когда Каупервуду будет удобно принять его. И, наконец, он поехал в свой дом, пребывая совсем в ином настроении, чем то, в котором его видела Эйлин несколько месяцев назад.

И в самом деле она, увидев его на пороге своей спальни, сразу поняла, что грядет нечто приятное – это чувствовалось и по его походке, и по его виду.

– Как поживаешь, дорогая? – сразу же начал он на свой добродушный манер, хотя прежде уже длительное время не считал возможным говорить с ней подобным образом. – Ты ведь получила мою телеграмму.

– Да, – спокойно и с некоторым сомнением ответила Эйлин. В то же время она с интересом смотрела на него, поскольку в ее отношении к нему было столько же ненависти, сколько и любви.

– А, почитываем детективные истории! – сказал он, посмотрев на книгу на ее прикроватном столике и одновременно мысленно сопоставляя ее умственные способности с таковыми у Бернис.

– Да, – раздраженно ответила она. – А что я, по-твоему, должна читать – библию? Или какой-нибудь из твоих месячных балансов, или твои художественные каталоги?

Она была опечалена и уязвлена тем, что за все время своей чикагской катавасии он ни разу не написал ей.

– Дело в том, моя дорогая, – успокоительным и любезным тоном продолжил он, – что я сто раз собирался написать тебе, но мне ни минуты не давали передохнуть, задергали до смерти. Я тебе правду говорю. К тому же я знал, что ты, вероятно, читаешь газеты. Уж они-то ничего не упустили. Но твою телеграмму я получил, и спасибо тебе за нее, это было очень мило с твоей стороны, очень! И мне казалось, я тебе ответил. Я знаю, что должен был ответить. – Он говорил о телеграмме поддержки, которую прислала ему Эйлин после его поражения в Чикагском городском совете.

– Ну и прекрасно, – отрезала Эйлин, в одиннадцать часов все еще размышлявшая, что бы ей надеть сегодня. – Буду знать, что ты ответил. Что еще?

Он обратил внимание на ее белоснежный халат с оборками – она всегда такие любила, поскольку это хорошо оттеняло ее рыжие волосы, которыми он так восхищался в свое время. Еще он обратил внимание на густой слой пудры на ее лице. Эта косметическая необходимость не давала ему покоя, как, вероятно, и ей. Время! Время! Время! Этот губительный процесс не прекращался ни на секунду! Она старела, старела, старела. И ничего с этим не могла поделать, разве что лить горькие слезы, потому что она прекрасно знала, как ему не нравятся признаки женской старости, хотя он никогда об этом не говорил и делал вид, что ничего такого не замечает.