– Я вернулся только потому, что надеялся тебя не застать.

– Разве ты перед домом не заметил мою машину? Она, конечно, маленькая, но не до такой же степени.

– Что на этот раз увозишь?

– На самом деле я кое-что привезла – съестное, которое не подают к столу в контейнерах из фольги. Но могу и забрать.

– Да, сделай одолжение.

– Это в основном для Чарли…

– Ему всего хватает. Спасибо, у нас с ним все прекрасно.

Не отворачиваясь от шкафа, мать подняла над головой открытую банку малинового варенья, откуда вылезали белые клочья плесени, похожей на сахарную вату. Банка грохнулась в раковину.

Мне уже было понятно, что за этим последует: звук будет нарастать, а потом резко оборвется со стуком двери; поэтому я вышел и направился к маминой машине, где, склонив голову и зажав рот ладонью, словно кляпом, сидела над книжкой Билли. День выдался жаркий, но окно было наглухо задраено, и мне пришлось постучать в стекло, причем дважды, что в тот день огорчило меня больше всего остального. Насколько близки были мы с сестрой? Раньше мы с ней привычно подкалывали и выбешивали друг дружку, но в черные дни родительских перемен у нас возникла настороженная солидарность, и между нашими койками, верхней и нижней, заметались шепотки, как у новобранцев, угодивших в подчинение к пьющим офицерам, которые давно забили на службу. Теперь наш союз распался, и даже в самых пустых разговорах нам стало мерещиться нечто провокационное. Если на новом месте сестра всем довольна – это предательство, если недовольна – это очередной повод для злорадства.

Билли выждала, чтобы стекло опустилось до предела.

– Все норм?

– Ага.

– Ругаются?

– Только начали, – ответил я и посмотрел на часы, как будто родительская перебранка была приурочена к определенному времени.

– Ну как тут дела?

– Как обычно. А там как?

– Отпад.

– Как близняшки?

В новом положении Билли мы смогли найти единственную и незатейливую забаву: отводить моей сестре роль Золушки.

– Близняшки? Ой, такие спортсменки, что ты! Шкаф не открыть: со всех полок сыплются футбольные мячи, хоккейные клюшки, бадминтонные сетки. И меня все время зазывают, как бедную сиротку, чтобы я поскорей освоилась и мы сблизились или типа того, клюшки-подружки. Они такие: «Билли, айда играть в лакросс!» А я такая: «У нас сегодня физра, что ли? Я спортом занимаюсь только по расписанию». На них посмотришь – вечно в спортивных лифонах, то растяжки, то стяжки, уж не знаю что. И папаша у них такой же, игрун. «Билли! Лови». «Нет… пасуй мне». А когда не играет, сидит целыми днями перед ящиком и крикет смотрит.

– Что? И мама с ним?

– Ну да, хотя у нее через три минуты глаза соловеют. Она это называет «делать над собой усилие», а я – «прогибаться». Мама даже в гольф пробовала играть. Просто мрак. «Поскольку, – говорит, – мы тут в гостях, нужно делать над собой усилие». Усраться можно: гольф!

Билли начала сквернословить – это было нечто новенькое. Застенчиво, исподтишка. Как ребенок, притворяющийся, будто курит; я увидел в этом какую-то фальшь, и мы оба, не сговариваясь, поглядели в сторону дома.

– Может, зайдешь?

– Не-а. Пусть сами разбираются. Отец все такой же, Папа-Псих?

Открыв автомобильную дверь, я с оглядкой, как осведомитель, скользнул на заднее сиденье.

– В основном держится, но небольшие закидоны бывают: сидит у себя допоздна, бухает, хотя ему нельзя, он же на таблетках. Иногда его целыми днями вообще не видно. – Из дома прилетел визгливый мамин голос, захлопали дверцы посудных шкафов. – Мне тут обрыдло. И раньше-то было не в кайф, а теперь вообще обрыдло.

Билли потянулась назад и погладила меня по руке.