Глубоко уязвленный Хлам решил, что это чья-то дурацкая шутка, и, отменив взлом очередного табачного ларька, поехал в Векшё – запустить булыжником из мостовой в двери концертного зала и тем поставить на место его зарвавшееся руководство.

Все шло по плану, покуда в момент броска кожаная перчатка не слетела с руки Хлама и не приземлилась в фойе вместе с булыжником. Тотчас поднялась тревога, так что вернуть упомянутую деталь гардероба не удалось.

Остаться без перчатки было скверно. В Векшё ведь он приехал на мотоцикле, и всю обратную дорогу рука у Хлама отчаянно мерзла. Но хуже другое – злополучная девчонка старательно вывела на перчатке имя и адрес Хлама, на случай потери. Поэтому уже наутро приехала полиция и увезла Хлама на допрос. На допросе Хлам объяснил, что руководство концертного зала само его спровоцировало. Между тем история, как «The Violence» превратились в «The Violins», попала в газету «Смоландспостен», и Хлам стал посмешищем для всего Браоса. От ярости он решил сжечь очередной ларек вместо того, чтобы, как обычно, ограничиться взломом. В результате болгарский турок, владелец ларька, устроившийся спать внутри, чтобы стеречь свое добро от воров, едва не расстался с жизнью. На месте преступления Хлам потерял другую свою перчатку (также аккуратно подписанную) – и спустя некоторое время впервые угодил за решетку. Там-то он и повстречал Шефа и, отсидев срок, почел за лучшее оставить и Браос, и подружку. Впрочем, клуб «The Violence» продолжил существование и по-прежнему щеголял в тех же скрипичных косухах. В последнее время клуб переключился на угон автомобилей с дальнейшим скручиванием спидометра. Что имело безусловный экономический смысл. Или, как выразился новый глава клуба и младший брат Хлама, «ничто так не украшает тачку, как вдвое меньший пробег».

Хлам время от времени контактировал с братом и всей компанией, но особой ностальгии по прежней жизни не испытывал.

– Нет уж, на фиг, – подытожил Хлам свои воспоминания.

Думать что о настоящем, что о прошлом было тягостно. Лучше взять еще пива, а потом, как велел Шеф, вписаться в гостиницу.

Уже почти стемнело, когда комиссар Аронсон вместе с инструктором-кинологом и полицейской собакой Кикки после долгой пешей прогулки вдоль железнодорожных путей от самого Видчэрра подошли наконец к Окерскому Заводу.

Собака всю дорогу ни на что не реагировала. Но когда троица приблизилась к брошенной дрезине, собака сделала стойку, или как это у них называется. А потом подняла лапу и залаяла. В душе Аронсона затеплилась надежда.

– Это что-то значит? – спросил он.

– Несомненно, – ответил кинолог.

И объяснил, что у Кикки есть разные способы указывать на объект, в зависимости от того, что она хочет сообщить.

– Так расскажите, что она имеет в виду! – сказал комиссар Аронсон, которого охватывало все большее нетерпение, и указал на собаку, по-прежнему лаявшую, стоя на трех ногах.

– Это, – сказал кинолог, – означает, что на дрезине находилось мертвое тело.

– Мертвое тело? Труп?

– Труп.

В первый миг комиссар Аронсон увидел внутренним взором, как член группировки «Never Again» убивает несчастного столетнего старца. Но потом новая информация соединилась с уже имеющейся.

– Да наверняка все наоборот, – пробормотал он и ощутил явное облегчение.

Прекрасная подала котлеты с картошкой и брусничным соусом, а к ним – пиво и настойку, «Старую датскую». Гости успели проголодаться, но прежде ужина хотели узнать, что это за зверь у нее в хлеву так ревет.

– Это Соня, – сказала Прекрасная. – Моя слониха.

– Слониха? – сказал Юлиус.

– Слониха? – сказал Аллан.