Все предыдущие четыре года в знак благодарности за инструменты, аппаратуру, кисти и краски, которые я бесконечно возила в Ленинград, художники одаривали меня своими работами. Никто из них тогда еще не имел статус «официального» и потому не мог покупать краски, кисти и холсты в предназначенных только для членов Союза художников специальных магазинах. Как и рокеры, художники выражали свою творческую энергию любыми доступными им подручными средствами. Они рисовали на полиэтиленовых занавесках для душа, делали коллажи из кусков дерева, обломков битой посуды, обрывков рваной одежды и всевозможной кухонной утвари. Не раз я в полном недоумении стояла у себя в гостиничном номере над чемоданом, ломая голову над тем, как мне вывезти эти дерзкие, совершенно необычные и по всем параметрам нестандартные работы на Запад. Их невозможно было свернуть или втиснуть даже в самый большой чемодан: помню деревянную доску размером два метра на пятьдесят сантиметров! Тем не менее кое-как, проявляя чудеса настойчивости и изобретательности, я сумела за эти годы протащить через таможню в общей сложности около двухсот работ андеграундных художников.

«Филдс рассказала, как однажды при выезде из СССР ее остановили и стали расспрашивать о вывозимых ею полотнах художников», – такую запись, датированную 4 августа 1986 года, я нашла годы спустя в заведенном на меня ФБР деле. «Филдс утверждает, что в ответ на расспросы таможенников она заявила, что эти работы – ее собственные. И хотя подписаны они были русскими именами, ей разрешили их вывезти».

По счастью, таможенные «медведи»[15] в современном искусстве ничего не понимали, и все эти работы, по их мнению, никакой ценности не представляли. Не раз я просто откровенно врала и нагло заявляла, что все это – подаренные мне на память картинки детей моих друзей. Совершенно не знакомые ни с граффити, ни с поп-артом таможенники лишь закатывали глаза и пропускали меня вместе с работами.

– Да это я просто приклеила картинку на ткань, мне показалось, что получится красиво, – не моргнув глазом, заявила я, когда они развернули одну из характерных для Тимура Новикова работ: огромный кусок ткани с приклеенной посередине крохотной аппликацией. Двое таможенников недоуменно переглядывались, рассматривая эту диковинку.

– Странно, да? – говорит один другому, жестом указывая мне двигаться дальше.

В Лос-Анджелесе я заняла у родителей деньги, снабдила все до единой привезенные мною работы прекрасными деревянными рамами, покрыла их оргстеклом и оборудовала металлическими подставками. Картины заполнили весь мой дом, который выглядел теперь в точности как уголок Музея современного искусства, и всякий раз когда я была дома, они наполняли меня непреходящей радостью. Я переходила из одной крохотной комнатки своего дома в другую, жадно разглядывая украшавшие их сокровища. То вдохновение, которое я видела в вечно сверкающих глазах ребят и которого мне так здесь не хватало, отражалось в этих работах. Я поняла, что не имею права держать их взаперти у себя дома. Они должны видеть мир, должны выйти на обрамленные пальмами улицы моего города.

– У меня куча замечательных работ русских андеграундных художников, и я хочу как-то их показать, – первой, с кем я поделилась этой своей идей, была Кейт Карам, та самая девушка из «Гринписа», с которой я познакомилась в очереди в советское посольство в Лондоне. Чувство необходимости сохранять живую природу планеты было для меня не менее сильным, чем восхищение творческой энергией друзей. Мы все занимались общим делом, и борьба «Гринписа» против варварского отношения к нашей экосистеме казалась мне не менее важной, чем борьба моих русских друзей за свободу человеческого духа. Эти разговоры с Кейт постепенно вылились в первую в Америке выставку «Красная волна – “неофициальное” современное искусство и музыка из СССР».