усопших религий,

где плоть возрождалась,

срывая вериги.

Я шёл прямо к Богу

под реплики хама.

Я выбрал дорогу,

ведущую к Храму.

Вопросы, вечные вопросы…

Взор устремляют люди в космос.

Средь всевозможных ортодоксов

я не являюсь ортодоксом.

Заветную не перейду межу.

В вопросах веры панибратство,

амикошонство и всеядство

я на дистанции держу.

И только – скажем: иногда —

когда слегка рассвет забрезжит,

далекая сверкнет звезда

мне слабым лучиком надежды…

… и по щеке ползет слеза.

Вновь дорога. Поселки

замелькают, станицы…

Забываются стройки

и большие столицы.

А дорога беспечно

под колеса ложится…

Забываются встречи,

забываются лица.

Забываются нами

и улыбки и слезы,

только машут ветвями

на прощанье березы.

В белом поле ромашки

головою поникли.

В небо взмоет вдруг пташка:

– Где ты будешь, откликнись.

Я кричу, что есть мочи!

Я кричу во весь голос.

Только вздрогнули рощи,

леса юная поросль.

Я свой крик повторяю —

не боюсь повториться —

а слова пропадают,

пропадают как лица.

«В дорогу!» – сомкнулись стаканы,

а рядом – друзья и враги,

а где-то дожди и туманы,

и грозная замять пурги.

Дорога…

Как много советов,

ухабов,

несметных сетей,

и чад привокзальных буфетов,

и гарь привокзальных путей.

Дорогой я весь переполнен,

под крышу родную придя.

В ней всполохи огненных молний,

в ней чистые капли дождя.

Мы трясемся в вагоне,

ветер воет устало.

Мы проехали много,

да осталось немало.

Жизнь – отчаянья пляска

на железных колесах,

бесконечная тряска…

Рыжий мох на откосах,

серый дым в поднебесье,

суматоха вокзалов.

Мы о них вспомним в песне,

что в дороге слагалась.

Светлый отблеск крыла

в белом облаке снежном —

самолета стрела

в океане безбрежном.

И гостиниц уют,

лоск на лицах от пота,

и болтанка в каютах

пароходов Морфлота.

Все останется в нас,

мы срослись все с дорогой,

но не сводит с нас глаз

месяц подлый, двурогий.

Наши женщины дома

помнят, ждут и тоскуют,

так что, месяц бездомный,

ты не зли нас впустую.

Мы судьбу выбирали

не с проложенной стежкой,

чтобы в самом начале

топать бодрою ножкой.

Наши ноги в болоте

увязали порою,

не в тепле и почете

мы боролись с судьбою.

Нам не надо наград,

нам наградой удача,

мы такие, как есть,

есть и лучше и ярче.

Мы такие, как есть,

любим прозу и песни…

Рыжий мох на откосах,

серый дым в поднебесье.

Юная, нежная,

резко, небрежно

ты отвечаешь смеясь.

Взгляд твой кусается,

переливается

локонов тонкая вязь.

Ты поднимаешься,

чуть усмехаешься.

Я под прицельным огнем,

но озадаченный,

гневом охваченный,

твердо стою на своем.

Небо качается,

спор продолжается

и он тебе по плечу.

Богом мне данная,

сильная самая,

я предлагаю ничью.

Я предлагающий

и понимающий,

что проиграл этот спор.

Жду в нетерпении,

кротком смирении

твой для меня приговор.

Есть блондинки и брюнетки,

губки – розовый коралл.

Но каштановых кокеток

я им всем предпочитал.

А ещё любил я рыжих

иль шатеночек с рыжцой

в Петербурге и Париже,

в Подмосковье, под Ельцом…

Под хорошую закуску

к водке или коньяку,

с иностранкой или русской

сидя, лёжа на боку,

на спине иль даже стоя…

Как же сладко их любить…

Но пора уже герою

урезонить свою прыть.

Да не в силах рыжих бестий

пропустить я мимо глаз.

Умираю с ними вместе

в каждом месте каждый раз.

Нары, мои нары,

я ещё не старый…

Сквозь решётку вижу я луну…

Вертухай подходит

и меня разводит.

Ну, а я и глазом не моргну.

Светочка-сестричка,

где ж твои косички?

Ах, Челябинск – гарный городок!

Был бы я эколог,

а не гинеколог,

я б закрыл промзоны на годок.

Я тебя Рыжкова

даже не к Мошкову —

переправлю в Цюрих к братану.