Мнишь березовость поутра,
бирюзовый запой.
Мне – хмельные закосины
порыжевших домов,
вскрик испуганной Осени
– Снись, я сплю, я готов.
2
Грешим как можем в этом мире.
Кровать преуподобив лире
– пружиной музыку творим,
с утра похмелием горим,
и с думой сладкой о кефире
виолончелью говорим.
Весна
Растаял снег, что был тобой целован,
он растворился, высох, он разочарован,
что больше он не может повториться
в губах как форме.
Только лишь присниться
ему осталось,
и я к нему испытываю жалость
такую как к себе
– Леплю веселье, в ком толкаясь,
и не жалею, и не каюсь.
«Стихи надоедливы словно птицы…»
Стихи надоедливы словно птицы,
стряхивающие шапки снегов,
и вспыхивают, вспыхивают зарницы
еще не рожденных страниц стихов
– в вечер, в слякотный город,
в подворотни, пахнущие темнотой,
как женские руки струятся за ворот
дождь и стихи, дождевой теснотой.
«Чудо, если не чудо…»
Чудо, если не чудо,
то что же,
вверх помогает секундам бежать?
– Вниз мы скользим,
задержаться не можем,
стоит лишь руки разжать,
выронить серп,
помогающий ложе
в поросли времени жать.
«Я могу сосчитать до тысячи…»
Я могу сосчитать до тысячи,
а попросите – до десяти,
я могу вероятность вычислить
вероятно точно, почти.
Знаю десять фамилий Великих,
десять тысяч фамилий безликих,
знаю восемь своих врагов,
знаю тысячу дураков.
Знаю восемь в квадрате и в кубе,
знаю важность событий на Кубе,
знаю крошку терцин и сонетов,
знаю двадцать на П поэтов…
А сейчас вот открыл книжку
и наткнулся на эту мыслишку:
«Лис знает много,
Еж – одно, но важное»1
Борису Хвостовскому
Горит планета Марс и смерти нет.
И листьев нет зеленых.
И кленов нет в аллее кленов.
И нет дубов в аллее из дубов.
И из сосновых досок нет гробов.
1968
«Собаки лают…»
Собаки лают.
Ветер носит
слова, не сказанные вслух.
Как слово в слове
вещь в вопросе,
как мир,
как яблоко,
как дух,
как ночь в седле,
как Бес на стуле,
как слезы девичьи смолы…
Какого ж черта вы заснули,
Вы – «всадники без головы».
Вступление к неоконченной поэме «Крест»
Я распят на сосне,
я во сне,
пять гвоздей пригвоздили меня к ветвям,
прядь волос,
подчиняясь неверным ветрам,
будит боль беспокойно во мне,
пядь земли,
что в крови у корней,
цирковой присыпает песок,
и висок,
поцелуев твоих не больней,
гладит, огненный в солнце, коры завиток.
Я палим
твоим солнцем российским земля,
как поля
я измучен твоею жарой,
это мой
слезный плач на твоих ветвях
застывает янтарной смолой.
Но лишь ночь,
над равниной лесов
крылья сов
пронесут мой оранжевый крест,
и окрест
тех озер и лугов
кто услышит стенающий треск
– это я,
не пугайся во сне,
это я,
я распят на сосне.
Протягновенье твоих рук
здесь так близко, Полярный Круг
– в моренной россыпи домов,
в валунной глади куполов,
в свинцовых сполохах воды
и в окнах сколами слюды
– везде, во всем твои следы.
Ты ничего не пощадил
– ни плоской тундры площадей,
ни треск распиленных домов,
ни скрежет согнутых углов
– пируй же, Север, свой улов,
пируй, сияньями играй,
но на судьбу не уповай,
как я, как он, мой старый друг,
ведь без судьбы мы как без рук
и как без женских губ мужья…
– Ты видишь, Север, это я,
Я, житель сумрачных столиц,
дождей, каналов, странных лиц,
туманов, мокрых мостовых,
ночей нечерных, постовых,
мостков согбенных, тупиков,
канализации подков,
простертых пред панелью ниц…
Так знай же, Север, я – столиц.
Смотри за мной, лови, беги.
Ты слышишь гулкие шаги?
– Я вышел, начали…
Снова ночь.
Чуть заметно целует волна.
Тишина.
Ветер гонит оранжевый крест,
и окрест
проплывает чужая страна,
приведеньями узнанных мест:
колокольни обрубленной звон,
вонь
истоптанных в кашу дорог,
рог
неполной луны освещает порог
у часовни с разбитым окном,
гном Печерских лесов,
пропитой старикан,