Глухота Фигаро,
Стол двойника,
Как холодны его щеки.
Улыбка зимы
Со слезами и сажей.
Ласка Офелии.
Страж суеверий
С лицом настоятеля,
Его простыни – страшно.
Водобоязнь.
Лезвие судеб.
Плоскость больного
С шипением горя
За каждой спиной.
Серебряный зов Атлантиды.
Сумерки с исполином.
Сказка с молитвой.
Зосима.
Зосима.
Зеркало.
Актер
С. Серову
В гримерке тепло и жутковато.
Волнуются красные шторы.
Все будто в заплатах. Такой беспорядок
Лишь в детских больницах.
Игрушки, и что им не спится?
За мною следят, как за вором.
Крапленые роли, заложники жизней,
Игривых как брют размалеванных судеб
Со столиков хромых готовы, лишь свистни,
Сорваться, ходить по щекам и
Сыпаться вусмерть клоками
За те прегрешения, коих не будет.
Я жду. За стеною Вселенские шорохи.
Увалень гулко спускается с лестницы.
Приготовления к ужину. Спор. Вздохи
Кресел. Гонят взашей домочадца.
Сумерки ищет сверчок в декорациях.
Долго молчат. Кому-то пригрезилось.
Как долго молчат! От громоздкой бессонницы
В комнате тесно. Связаны локти
Траурным бантом беспечной поклонницы.
Все в ожидании хозяина.
И слезы неосязаемы.
Гримерку знобит. Какое-то колотье
В складках и фалдах… У зеркала плут.
Что позабыл здесь чужой?
Почувствую свет за собой.
В мертвенном зеркале с каплями воска
Псы лижут кровь с ковров, охотники их бьют
С остервенением и вечно, как у Босха.
Актер! Вернувшись с поля брани,
Ты не узнаешь глаз моих.
Рабочий
Дым в захламленных домах.
В чуждых глазу измерениях
Грозно бродят чьи-то тени
На подкошенных ногах.
Кашель копоти. Огарки.
Брызги тонные чернил.
Красные литые скатерти
Будто Голиаф стелил.
Металлические мавры,
Злые куклы, дух кино.
Топотню их под литавры
Здесь не слушает никто.
Здесь кладут большие руки,
Затевая свой уклад.
Что, Бетховен, был бы рад
Выслушать такие звуки?
В них ворочается зверь,
Распаляя груды углей.
Им навстречу кто-то смуглый
Из распахнутых дверей,
Ухватив за ноздри ночь,
Всю Вселенную хохочет.
***
В миру, где обедают со сквозняком.
Карлик в расстрелянном платьице
И до песен охочая карлица
Терпят свой век особняком.
Там, где кланяются, там, где дразнятся,
Там, где невинным консервным крючком
Вены враз отворяются.
Там, где розы морщатся под потолком,
Там, откуда бегут за звонком,
Пятясь, как каракатицы,
Карлик с холодным, как рыба, зонтом
И карлица с желтым пугливым бантом
Представлению улыбаются.
Чем-то им выйдет пятница,
В миру, где обедают со сквозняком?
***
Возалкала на воле волчицею выть
Вымученная мечта.
Чем не чудо из губ лепить
Охальные имена?
Как отбившихся птах не словить
В пестрый чулок?
Пуговицей не позолотить
Розовый кулачок?
***
Краденое время без молитв и смуты
Лестницей терпло в огромном суде.
Очи черные капельками ртути
Скатывались вниз к роскошной беде.
Из-за оград больничною интригой
Сыпались котомки на суматошный кон.
Дотошно выписанный желтой книгой,
Насмерть скрепленной ржавеющим замком.
Спать не сметь! – стыдили полотеров,
До блеска драющих низложенную скорбь.
Вили ядовитые узоры, без которых
Казался беззащитным каждый лоб.
И влюблялись в мышь мясистые пииты.
Хлебали повара. Приветствовали флот.
Молодели от вина ланиты замполитов.
В муравейник собирался избранный народ.
***
Ни дворца, ни фонтана, ни сада,
Только ветер с пугающе детским лицом,
Кувыркаясь в просторном мышином халате,
Тянет за космы огонь на поклон.
Что за пытка под властью бессонницы видеть,
Теряя рассудок, не смея узнать
Кровосмешение в мыле бессилия
В плавких объятиях пожарной братии.
Это – пятна антоновы неизлечимые
На трамваях, полотнищах, пальцах проворных,
Затянувших горячей еще пуповиной
Синеглазой свободе слабое горло.
Это капище Солнца при светобоязни.
Этот запой, эта прорва – несчастье.