И ленивые чашки, из углов подставлявшие щеки,
Больше не всхлипывают,
А даже зевают. Теперь тишина, тишина.
Теперь тишина,
И огромные руки, руки, ласкавшие ее.
Руки, никогда не смевшие ударить ее,
Руки, только что в воздухе описывавшие удивительные линии,
Белые руки, напоминающие лишенные воды лилии,
Руки Нерона,
Именно руки Нерона
Теперь лежат на журнальном столике,
Как мертвые. Не боль ли это
Сама?
Теперь тишина.
Теперь тишина, тишина,
Кажется, никогда не воротишь ее,
А в кресле, как в гнездышке,
Чужая!
А крохотная? Со смешной челкой.
Он называл ее пацанкой, пчелкой.
Чужая
Она.
Теперь тишина, тишина.
Теперь тишина.
На вокзалах, в их письмах, в их судьбах
Такая теперь тишина!
Было. Дальше что будет?
Пока – тишина.
В раскрасневшемся абажуре
Еще что-то тлеет, кипит,
Еще пытается разбудить
Этот Рим, Но фигуры
Без сил. Напрасно. Нет слов.
Вечный пес уплетает безмолвно на кухне зареванной плов.
На дворе закончился дождь, и в арке
Черт, прощаясь, целуется с кухаркой.
***
Глаза, гости ласковые,
Два глотка отболевшей беды,
Схимники сумрачной сказки своей,
Целовавшие солнца следы.
Вы – покой. Не знобит от исповеди,
В ночь сокрыты обряды скита.
В вас стихов занималась исподволь
Призрачная череда.
Смертельных огрех предвестники,
Глаза, я доверился б вам,
Но дозорный расплаты на лестнице
Приложил уже палец к губам.
***
Угловат человек…
Угловат человек.
Человек —
Сажи рос-
черк
В деревянных башмаках.
В деревянных башмаках
Лучше слышится зима.
Лучше слышится зима,
Где воронье кр-р-ра,
Где воронье кр-р-рра,
И сосулек стоны,
И сосулек стоны,
Где не спится белым-белым
Солнечным холодным странам,
Где от стужи в океанах
Растворились паруса,
Где-то, где-то,
Где-то, где-то,
Недалеко,
Недалеко
Счастье бродит.
Счастье бродит,
Ищет, ищет человека,
Угловатого, смешного,
Что стоит на полдороге
В деревянных башмаках…
***
Спит улица…
Снятся лица,
Синицы. Сбудется?
Вечерняя улица сутулится —
Зябко улице.
Это – январь,
Лада льна и снега,
Ветхий ларь с маревом и негою.
Свет по щелям щурится,
Чумная птица хмурится,
Жмется к долгим фонарям —
Мой огонь, не дам!
Пустоглазый дух гадалок
Запахнет пальто. Не видать окно.
Не спешит ли кто? Не поет ли кто?
Все! Пропал!
Не узнаю, сбудется ли —
Спит улица!
Зимний мастер
Зима – мрамор.
Ее птицы скрестили линии на хмуром небе.
Блеснет острым лезвием конек…
Ее песню можно потрогать руками.
Ее песня закручена львиными гривами на театрах.
А снежинки-бриллианты
На ветхой шубе дворника.
И звенит как камертон
Метла.
А сырая остановка, где ругает пурга —
Ее врата…
Троллейбусы,
Киты летаргии,
Опутаны насмерть стеклянною нитью,
Неоном лоснятся их скользкие спины.
В сети пойман и догорает
Снегирь…
Зима-мрамор,
Ее вены деревьями тянутся к серому глазу,
Лукавому глазу.
Это следит за адской работой,
Пряча холодные щеки
В складках гардин,
Зимний Мастер.
Ветер
Небо зимой —
Океан!
Материк его черный —
Голоса Мейерхольда,
И напудрен нос —
Шторм!
В ужасе тонут тяжелые звезды.
Грохот. Не слышно мольбы рыбака.
Беда!
Антеннами дыбятся клочья от тросов,
А крыши – торосы…
Из бездны рука
Озябшими пальцами
Вопьется отчаянно
В замерзшие стекла.
Обозначен последний аккорд.
С ней на века
Исчезнут в пучине
Стеклянных клавишей россыпи…
В снежном разгуле лисицей
Мелькнет твоя рыжая челка,
Где-то ты бродишь сейчас?
Станция
Метель.
Вокзал знобит.
Вокзал взъерошен и горбат, как Пан,
И бородою пар.
Цыгане в цветухах
Или языческие птицы.
Ах, в их зрачках пожар.
В углах
Обугленные чемоданы
Исходят запахом огня,
И лампы сами загораются в пылу.
Как близки этому
Гортанные чужие речи.
Здесь не игра – болезнь.
Но только плачут, а не лечат.
В казенном мальчики, подростки
Бегут от слез на холод.
И мне невмоготу, и я за ними поспешу.