– БАРАБЕК!!! – сквозь смех кричал светило русской поэзии. Он снова упал рядом с Васей на диван и смеялся еще минут пять, стуча ногами по полу.

Немного успокоившись и переведя дух, он посмотрел на Васю, вытирая выступившие слезы.

– Откуда ты эти образы берешь? Кто такой Барабек?

– Ну… – Вася задумчиво надул щеки, пытаясь найти нужный ответ. – Так. Для рифмы просто…

– Для рифмы, – повторил поэт. Он встал с дивана и немного шатающейся походкой пошел к потайной дверце шкафа.

Пустая бутылка с настойкой валялась на полу под диваном. Вася допил остатки содержимого своего бокала и только сейчас почувствовал, что сильно пьян. Ну не то чтобы сильно – говорить он мог членораздельно, но страх перед ситуацией, а главное, перед исторической личностью, которая сейчас копошилась в импровизированном баре, исчез полностью.

– Смородина! – послышалось у шкафа. – Натурально, смородина!

Пушкин, наконец, вынырнул из недр, и в руках у него была бутыль с темной жидкостью. Он нетвердой походкой подошел к Васе и протянул ему бутылку.

– Это тоже Нащокина подарок. Ох и знатные у него в деревне настойки делают.

Вася принял увесистую бутыль, понюхал у горлышка и по голове разнесся терпкий запах смородины вперемешку со спиртом.

– Давай, – сказал поэт, садясь рядом и протягивая бокал.

Вася попытался налить, но в глазах бокалов было почему-то два. Он выбрал правый и вроде попал – оба стали наполняться темной жидкостью. Посмотрев в глаза хозяину, он обнаружил вместо двух глаз четыре.

– Послушай, Александр Сергеич, а ты говорил, что завтра тебе к государю, на эту, как его… – Вася пытался найти нужное слово. – Во: на аудиенцию, – с трудом выговорил он.

Четыре глаза непонимающе моргнули несколько раз. Вася мотнул головой, и глаз снова стало два.

– К государю? – повторил Пушкин. – К государю – это святое. Умнейший человек, но дурак.

– В смысле? – не понял Вася. Он как раз наливал себе и остановился. – Как это?

– А, – поэт махнул рукой. – Как это, как это – так это. Вот смотри: я камер-юнкер, представляешь? Камер-юнкер, мать его. Пушкин – камер-юнкер, понимаешь?!

– Нет. – Вася слизнул с горлышка бутылки каплю.

– Меня знает вся Россея, а я только камер-юнкер, – с горечью сказал поэт. – И выше не дают. Чувствую, так в этом чине и похоронят.

Вася поставил бутылку на пол рядом с диваном и повернулся к сидящему рядом собеседнику.

– Вот что я тебе скажу, Алексан Сергеич, – произнес Вася заплетающимся языком. – Неважно, в каком чине тебя похоронят, ты уже бессмертный. Ты «Евгения Онегина» уже написал?

– Написал, – кивнул поэт.

– А эту, как ее, «Руслана и Людмилу»?

– Угу.

– Ну и все, значит, дело в шляпе. Через двести лет оперы по ним будут ставить и фильмы снимать.

– Что снимать? – поднял брови Пушкин. Глаза его при этом были полузакрыты. – Какие фильмы?

– Художественные. – Вася на миг задумался, посмотрел на поэта, потом на бокал и сделал большой глоток. – А, не бери в голову, у вас еще это не изобрели.

– Не изобрели, – повторил Пушкин.

– Давай лучше споем! – Вася потряс захмелевшего поэта за плечо, от чего его кудрявая голова мотнулась из стороны в сторону.

– Давай, только у меня слуха нет.

– Серьезно? У Пушкина нет слуха?

Поэт мотнул головой.

– Вот это да, это же историческое открытие! – воскликнул Вася. – Ладно, давай я начну, а ты подхватывай.

Вася попытался сосредоточиться, вспоминая какую-нибудь застольную песню, набрал в грудь воздуха и затянул:

Наталья Николаевна Гончарова (ныне Пушкина), сидела в спальне и делала вид, что читает. Спальня находилась по соседству с кабинетом, и она пыталась уловить звуки, которые доносились из-за стены. Стены были толстые, слышимость плохая, но когда за стеной запели, это услышала и она.