– Спускай кальсоны и садись, делай свое дело. Чего здесь стесняться? Дело житейское. Вы меня на горшок сажали, стеснялись? Теперь мой черед пришел.

Валентин так уверенно управлялся с отцом, будто заправский санитар, что неловкость ситуации быстро развеялась.

– Я, батя, постараюсь усовершенствовать это приспособление под нужник. Будешь восседать, как король на троне, без посторонней помощи.

– Это как же?

– Поморокую малость. Типа кресла с дыркой. Как переносные биотуалеты на Западе.

– Нам до ихних мудреных штучек не дожить, – вздохнула Оксана Семёновна.

– Свои придумаем, коль жизнь заставляет.

– Попробуй, а то дюже несподручно на ведро по-большому ходить, – пожаловался отец.

– Ну, Яков Васильевич, с облегчением! Получше стало?

– Полегшее вроде…

– Тогда, может быть, прогуляемся по комнате?

– Што ты! Не сдюжаю я.

– А давай попробуем. Ты и давеча говорил, что не сдюжаешь, а осилил-таки завтрак самостоятельно. Человек не знает своих скрытых возможностей. Нужно испытывать себя.

– Валечек, – взмолилась мать, – ему покой нужен.

– Жить ему нужно, мама. А для этого движение необходимо, чтобы сердце ритмичнее работало, кровь гоняло по жилам.

– Ну, гляди. Тебе видней.

Родители после приезда Валентина как-то быстро перешли в подчинение к нему, то ли почувствовав силу и уверенность в словах и действиях сына, то ли стесняясь своей стариковской беспомощности. Они не перечили ему и покорно выполняли все, о чем просил.

– Давай, мамуль, теплой водички и полотенце. Мы сейчас водные процедуры проведем, а потом и побреемся. Красоту наведем. Оденемся и пойдем вдоль по Питерской.

Постелив целлофановую пленку на кровати, Валентин минут пятнадцать обмывал отца, протирал его тело, массировал. Помог надеть чистое белье. Потом стал намыливать щеки и сбривать многодневную щетину. Старался не поранить дряблую кожу, но все равно доставлял какие-то неприятные ощущения старику.

Яков Васильевич болезненно кривился, что-то бубнил под нос, поднимал руки к станку, давая знать, чтобы сын усердствовал не так рьяно.

Когда бритье подходило к концу и невыбритым остался только небольшой участок на подбородке, Валентин предложил:

– Попробуй теперь сам добриться.

Вначале станок, как до этого ложка, плохо слушался онемелых пальцев. Старик порезался. Из царапины выступила капелька алой крови.

Но сын продолжал подзадоривать отца:

– А говорил, крови не осталось. Вот она, родимая. На-ка, посмотри, – протянул салфетку с расплывшимся пятном.

– Течет покудова.

– Течет. Значит, о жизни думать надо, а не о смерти. Мам, дай рубашку покрасивее.

– Яша, какую тебе сорочку достать?

– Давай вышиванку, что на золотую свадьбу надевал. Валя не смог тогда приехать, пусть зараз поглядит на жениха.

– А штаны какие, от костюма, што ли?

– Мама, дай лучше вельветовые, – подсказал Валентин. – В них променад удобней совершать и теплее.

Семёновна подала сыну косоворотку со стоячим воротником, расшитую красными нитками, и вельветовые брюки.

Вдвоем они быстро одели Якова Васильевича. Оксана Семёновна причесала его своим гребнем. Валентин поднес маленькое настольное зеркало, проговорил шутливо:

– Совсем другой коленкор! А?

– Пригожей стал, помолодел кабыть, – согласилась мать.

– Насмехаетесь, – пробурчал старик, но в зеркало заглянул и примял рукой торчавшую прядь седых волос. – Щетину соскреб, вот и на человека стал походить.

– Теперь – носки, тапки и – цыганочка с выходом, – продолжал шутить Валентин. Он помог отцу встать на ноги и жестом пригласил мать взять под руку отца с другого бока. – Тронулись не спеша до печки и обратно. Так! Разворачиваемся! Ровнее шаг! Степенно гуляем, не горбимся! А барышни улыбки дарят нам…