– Ты прости меня, Преслава свет Олегова, что-то я нынче не в ту голову залил. Похоже, пора с этим делом завязывать.
– Добрая мысль, Дунавушка, – неожиданно мягко застелила Матёрая, – иди-ка, проспись горемычный. Завтра к тебе поручение будет.
– Дело говоришь, Матерь, – устало вторил ей в ответ здоровяк, – хватит дурака валять, надо и спать когда-нибудь, а то так и до похмелья не доживёшь.
Дунав размяк чреслами, сгорбатил усталую спину и еле переставляя ноги побрёл на выход вслед за князем, но ни в свои постойные палаты, а куда-то туда, куда глаза глядят. Хоть куда, лишь бы на простор из этой душегубки, на свежий воздух до живительного ветерка.
2. Если по утру хуже некуда, значит с вечера было лучше лучшего
Просыпался Дунав просто в нечеловеческих мучениях. Во-первых, не мог понять, где находится. Во-вторых, что вообще происходит. В-третьих, какая сволочь над ухом так нудно и однообразно ноет до омерзения, бубня с монотонностью назойливой мухи одно и тоже:
– Дунав, а Дунав… Дунав, а Дунав…
Тут и, в-четвёртых, опознал богатырь. Эта дрянь не только нудит, выворачивая всю душу шерстью наружу, но ещё и за плечо потрясывает, устраивая щекотку расшатанным нервам.
– Дунав, а Дунав… Дунав, а Дунав…
Да вот так бы и пришиб зловредную сволочь. И такая злость обуяла добра молодца за совершаемое над ним непотребство, что не выдержал дружинник, и грозно рыкнув, да так что у самого в голове от резонанса заломило. Крутанулся, наотмашь махнув ручищей, норовя за раз прихлопнуть неугомонного.
Промазал, угодив мордой лица в колючее сено. И при этом неудачном телодвижении одна травина точно угодила в самую ноздрю. Пролезла и давай там безобразничать. Дунав чихнул, да так, что в глазах потемнело, сено разбросало и зловредного тормошителя сдуло.
Он сел, даже сидя пошатываясь. Лицо ладонью утёр, будто смахивая с себя морок или приблудное наваждение. Приоткрыл щёлками опухшие веки, и несколько ударов разом взбесившегося сердца тупо пялился на окружающую обстановку. Глаза вроде как видят, а что видят – башка не понимает.
– Дунав, – заканючил всё тот же пакостный голосок, но уже поодаль, со стороны, – тебя князь кличет. Давно послал, да я пока нашёл, пока добудился…
Богатырь повернул на звук отяжелевшую голову и узрел сухенького мальчугана-недомерка. «Точно», – подумал он, – «вроде как с княжьего двора малой». Но это было всё, что сложилось разумного в голове на тот момент, а то что тот пацан пищал – в одно ухо влетело, из другого вывалилось.
Тут Дунав наконец осознал, где находится. Это же княжеская конюшня! А он сидит в свежескошенном сене, да так удобно пристроился что и вставать не хочется. Малец настороженно застыл в сторонке, готовый коли что враз сигануть куда глаза глядят от греха подальше и вопросительно глазел на сердитого дружинника, видимо чего-то от него бедного ожидая. Но богатырь не в том настрое был, чтобы его рассматривать и тем более подмечать что-то там в его ожиданиях.
– Э, малой, – проскрипел он грозно, – метнись-ка дядьке колодезной воды принеси. Что-то я усох с утра.
Пацан метнулся. Дунав тут же потеряв мальца из виду, огляделся пристальней, почему-то надеясь обнаружить вокруг себя нечто эдакое, что поможет ему хоть что-нибудь припомнить о случившемся вчера и объяснить непонятливой башке, как она, дура бестолковая, вместо собственной светёлки оказалась тут на княжеских конюшнях. Но объяснительных подсказок, разбросанных вокруг, не увидел, а сено ничего не скажет, хоть пытай ты его с пристрастием.
Тут вернулся пацан с большим ковшом. Да так спешил, что всю рубаху спереди обмочил, и видно набрав не по силам, нёс ковш на двух руках, будто поленницу. Дунав как припал к деревянной посудине в пол ведра, как почуяло его огнедышащее нутро колодезную прохладу, почти ожил. А полив остатки на дурную голову, даже на человека мыслями уподобился.