Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!

Санька вскрикнул, дернулся и… едва не упал с узкой лежанки на пол.

Избушка была полна предутреннего сумрака.

Старец Савватий так и стоял на коленях перед иконами, то сгибаясь пуще прежнего в земном поклоне, то поднимая свою белую голову к образам и воздевая руку со сложенным двуперстием. Услыхав возглас отрока, а затем и шорох, обернулся, оперся рукой об пол, встал.

– Что так кричал? – Голос его был все так же ласков, но лицо будто бы осунулось и посуровело за эту ночь. Может, и он, читая молитвы, что-то видел?..

– Сон был непонятный! – Мальчик сел на лежанке, мотая светлыми кудрями и пытаясь избавиться от ощущения, что все виденное им действительно было. – Я будто Страшный суд видал.

Схимник рассмеялся:

– Ну, скажешь! Откуда ж тебе ведомо, каков он будет? Никто того не знает.

– Я белого сокола видал! А потом он человеком сделался… Еще какие-то страшилища ползали, людей давили, огнем плевались.

Савватий грустно покачал головой:

– Вставай, не то жизнь проспишь. Обувайся.

Санька отыскал под лавкой лапти и сунул было в них ноги, но вспомнил, что вечером был бос, и тут же быстро глянул на схимника:

– Отче, а лапотки-то твои…

– Надевай, надевай! – Старик опять ободряюще тронул голову мальчика. – У меня своего ничего нет и быть не может. Я же монах, обет нестяжания давал. Что мне для жизни нужно, люди добрые подают, иногда сверх меры. Но не откажешь – руку дающего отвергнешь, значит возгордился! Крестьяне в дупло на опушке этих калиг лычных ишь – целых три пары засунули, а ног у меня сколько? Надевай да пошли по грибы. Хлеб-то ты вчера съел.

Услыхав эти слова, мальчик радостно встрепенулся:

– Значит, можно у тебя пожить, да, дедушка? Пока хозяин меня не простит?

Савватий буркнул под нос что-то вроде: «Хозяин… Господь Бог наш – вот кто хозяин…», еще раз со вздохом перекрестился на образа и достал из-за сундука плетеную корзину.

– Пожить – оно, конечно, можно. А опоздать не боишься?

– Опоздать? К чему это?

Схимник не ответил. Шагнув к низкой двери, отворил ее и впустил в избу прозрачный поток утреннего света.

– Пошли. Грибы белые сейчас как раз из земли вышли. Нас ждут. Идем.

Григория и Фрица разбудил грохот. Спросонья оба не враз сообразили, где находятся.

Колдырев скатился с широкой кровати, на которой они спали вдвоем – в точном соответствии с правилами европейских постоялых дворов, где незнакомые люди обычно делили постель, и глянул в окошко. Какой-то человек, державший под уздцы коня, колошматил в ворота постоялого двора то ли палкой, то ли рукоятью сабли. Колошматил и орал по-польски:

– Отворите! Немедленно отворяйте, или я прикажу высадить и ворота и дверь!

– Это что же, за нами? – Колдырев обернулся к неслышно подошедшему сзади Фрицу. – Не из-за десятника ли нашего?

– Очень может быть, – напряженно согласился Фриц. – Вдруг кто-то все же видел нас. И донес. Надо было дальше уехать…

– Но как, бес их забери, они проведали, по какой дороге…

– Тоже могли видеть. Да и дороги от того места ведут всего две. Слушай, Григорий, теперь не до вопросов!

Майер метнулся к своей сумке, выудил из нее бутылку шнапса и вырвал из нее зубами пробку.

– На вот, рот прополощи, – протянул он бутылку Григорию. Потом плюхнулся на край лежанки и сам приложился к горлышку.

И почти сразу дверь комнаты распахнулась от мощного пинка, и командир верховых шагнул через порог. За его спиной топтались несколько кирасиров. В руке одного из них пылал факел.

– З… занято! – на скверном польском воскликнул Фриц. – К… комната на двоих.