– Этот молодой человек, советский человек, комсомолец, не приехал из Америки есть ваши переваренные голубцы. Он самый что ни на есть представитель рабочего класса, под диктатурой которого мы все находимся. Гегемония требует уважения!

Он подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал:

– После обеда зайди ко мне в кабинет.

Давид Львович Бронштейн занимал кабинет на первом этаже. Я постучал и, не дожидаясь приглашения, открыл дверь.

Это был коммунист старой закалки. Фотографии на стене, бесспорно, демонстрировали, что он был офицер, фронтовик, имеющий многие военные награды.

– Заходи и закрой за собой дверь, – сказал он и продолжил после того, как я приблизился к его столу. – Слушай, Семён, ты почему не переодеваешься, когда идёшь в столовую?

– У меня нет другой одежды, – ответил я робко. – Но я снимаю фартук, в котором белю.

– А руки мыл перед едой?

– Мыл, но разве можно смыть эту известку, она мне в кожу въелась.

Он качнул головой в знак согласия и слегка повернулся в кресле к окну за его спиной, оказываясь в профиль ко мне.

– Семён, расскажи мне, как ты попал на эту работу? – подвел он итог своему минутному молчанию.

– Мой отец, Абрам Меерович Глейзер, – стекольщик в нашей ремстройконторе. Он ведь и вам все окна ремонтирует. Я уверен, что вы его знаете. Он тоже фронтовик, только на несколько лет моложе вас и был рядовым, не офицером, как вы. Он попросил Арке научить меня малярному делу. Арке согласился, потому что у меня есть кое-какой опыт в строительстве из летнего студенческого стройотряда.

Я был уверен, что эти слова понравятся Давиду Львовичу, и не ошибся. Морщины на его лице расправились, и он продолжал спрашивать:

– А какие твои планы на будущее? Так и будешь всю жизнь малярничать в своей ремстройконторе, как отец?

– Отец так хочет, а я готовлюсь на следующий год поехать в Новосибирск поступать в университет. Вот заработаю немного денег и ещё потренируюсь в физике и математике для вступительных экзаменов.

– Это хорошо. А почему отец не хочет, чтобы ты в университете учился? – удивился Давид Львович.

– Отец считает, что если сын уедет за пять тысяч километров учиться на пять лет, то он уже никогда не вернётся домой. Мой отец хочет, чтобы я работал с ним, женился в нашем городе, подарил бы ему внуков, похоронил его и ухаживал за его могилой.

– Передай отцу, что я его понимаю, но он не прав. Вот и обеденный перерыв подходит к концу. Ну, давай, иди, – сказал он, делая вид, будто ищет что-то на столе.

Уже у двери кабинета я сказал:

– А голубцы были в самый раз, не переваренные, а сметана пахла домагазинной свежестью.

На эти слова Давид Львович посмеялся неестественно и коротко, и сказал:

– Будет время в обед, заходи. Поговорим ещё.

На следующий день в обед мне так хотелось пойти к Давиду Львовичу поговорить, но я решил сдержаться – показать мужскую выдержку. Целую неделю с гаком в моей голове бегали разные мысли, вызывая иногда ускоренное сердцебиение, а иногда и слезу. Мысли были о нашем отечестве, моём благополучном детстве, коммунизме и, конечно, о Ленине. В пятницу я почувствовал, что выходной будет трудно выдержать без предварительного разговора с Давидом Львовичем. В тот день в столовой я был первым в очереди, а ел я всегда быстро. Когда кусочком хлеба в один укус я протирал тарелку, невысокая и полная в средней части тела девушка заняла очередь в столовой. На ней было темно-зелёное платье, плотно облегающее бедра. Тонкий чёрный ремешок под кожу с пряжкой золотого цвета свободно висел чуть ниже талии. Девушка несколько раз двигалась и останавливалась с очередью, и каждый раз ремешок с пряжкой неуловимо по-другому ложился на её бёдра. Вид девушки с бёдрами заведомо стоил пары минут моего времени.