Прежде чем Этайн успела раскрыть рот, он схватил ее за руку, развернул и пихнул в нужном ему направлении. Она неуклюже побрела вперед, все еще сжимая в кулаке серебряный крестик. И все же рискнула оглянуться.

Гримнир тоже обернулся на поляну, на почерневшие руины и распластанные на земле тела. На высокий центральный столб дома приземлились два ворона: огромные черные птицы с блестящими клювами и стеклянными глазами, которые светились недобрым умом; Гримнир отвесил им шутливый поклон.

– Летите к своему хозяину, – пробормотал он чуть слышно. – Летите и скажите ему, что сын Балегира еще жив ему на беду!

Будто в ответ на его слова, вороны поднялись в воздух, и над поляной прокатилось громкое карканье.

Два дня кряду Гримнир вел ее на юго-запад – под холодным небом, впустившим в мир зиму. Знакомые северные фьорды Зеландии сменили дикие южные земли – земли болот, торфяников и глухих лесов. Питались тем, что осталось: черствым хлебом, солониной и яблоками, запас которых совсем оскудел, – пили из чистых горных ручьев. Но ночам становилось гораздо холоднее, срывался снег, и Гримнир неохотно разводил небольшой костер. Этайн ежилась около него в попытках согреться, но молчаливому скрелингу мороз был нипочем. Он сидел вдали от огня, бормоча что-то на родном наречии или фальшиво напевая мелодии, в которых слышались барабаны, воинские рога и отзвуки битвы; когда Этайн проваливалась в сон, он еще не спал, когда выбиралась, промерзшая, из-под одеяла – он уже не спал. Она гадала, ложится ли он вообще.

Ее первое впечатление о Гримнире оказалось верным. Он был таким же нечестивым безбожником, как и любой северный язычник. Когда она молилась по утрам и в полдень, он фыркал, когда возносила хвалу Господу за пищу, – насмехался. У него не было времени на Христа. Один лишь вид маленького серебряного креста Хрольфа приводил его в ярость. Однако он не забывал останавливаться у каждого поросшего мхом рунического камня и усердно изучать его поверхность, будто священник – Евангелие. Прочитанное им могло изменить не только направление их пути, но и его настроение. Упоминания о павших в битвах воинах его безмерно радовали, а после записей об обращении каких-то безвестных данов к истинной вере он разражался ругательствами.

– Предатели и клятвопреступники! – ворчал он. – Чтоб вам Волк кишки выпустил!

После полудня третьего дня под завывание северного ветра они спустились в низину и вошли в густой лес, древнее которого Этайн видеть еще не приходилось. Кривые деревья клонились к земле, словно уснувшие великаны. На разросшихся сучьях еще сохранилось, пусть и поредевшее, осеннее убранство. Идти под ним было, как по нефу огромного собора; тусклый свет тихо лился сквозь ветви, словно сквозь высокие окна над их головами, окрашиваясь то красным, то золотым.

Чем дальше они заходили, тем отчетливее Этайн чувствовала чей-то пристальный и недобрый взгляд, словно нечто скрытое от человеческого глаза наблюдало, как она углубляется в его владения – островок прошлого, не знавшего христианства, мир листьев и ветвей, – и это нечто решало, жить ей или умереть. Девушка взглянула на Гримнира; если тот что и чувствовал, то виду не подавал. Возможно, он знал, что скрывается среди деревьев. От этих мыслей рука крепче сжалась на крохотном серебряном крестике…

– Здесь, – произнес Гримнир еще через час.

За это время тени выросли, потемнели, и Этайн могла только гадать, что впереди. Посреди леса пряталось озеро с водой чернее безлунного неба; в его центре возвышался поросший деревьями островок. Боярышник, береза, ясень, дуб и тис росли так близко друг к другу, что их стволы переплелись и сцепились, превратившись в неприступный крепостной частокол.