Столь хорошо знакомое ощущение вины захлестнуло меня горячей волной. Мир снова придвинулся вплотную.

Я сидел, слепо всматриваясь в темнеющую комнату. Гейл, видимо, поняла, что допустила бестактность, со вздохом поднялась и не сказала больше ни слова.

«В горе и радости, – с болью думал я. – В бедности и богатстве. В болезни и благополучии буду с тобой, только с тобой, пока не разлучит нас смерть».

Так я поклялся. В ту пору клятвы давать было легко. Но я не сдержал слова. Гейл была четвертой за одиннадцать лет. И первой почти за три года.

– Будешь так сидеть и дальше, опоздаешь на поезд, – прозаически заметила она.

Я взглянул на часы: оставалось пятнадцать минут.

Она вздохнула:

– Так и быть, подвезу тебя до станции.

Мы успели с запасом. Я вышел из машины и вежливо поблагодарил.

– Еще увидимся? – спросила она. Без всякой заинтересованности в голосе. Ей просто нужна была информация.

Как далека и холодна была она по сравнению с той женщиной на белом ковре! Включилась, выключилась. Как раз это меня и устраивало.

– Не знаю, – нерешительно пробормотал я. Светофор на краю платформы загорелся зеленым.

– До свидания, – спокойно сказала она.

– А что, Гарри и Сара всегда играют в гольф по воскресеньям? – осторожно спросил я.

– Всегда.

– Тогда, может быть...

– Может, позвонишь, а может, нет, – кивнула она. – Что ж, по крайней мере, это честно. А я, может, буду дома, а может, нет. – Отчужденно улыбаясь, она смотрела на меня через опущенное боковое стекло.

О, такая не зарыдает, если я не появлюсь! Но если приеду – примет.

Она подняла стекло и отъехала. Не махнув рукой, не обернувшись.

Зеленая гусеница электропоезда тихо подползла к станции, чтобы унести меня домой. Сорок минут до вокзала Ватерлоо, потом на метро до Кингс-кросс. И три четверти мили пешком.

– Вы опоздали, – произнесла мать Элизабет с заранее рассчитанной долей раздражения.

– Извините.

Я наблюдал, как она сердито, рывками, натягивает перчатки. Пальто и шляпа были уже на ней.

– Поразительная беззаботность! Пока доберусь до дома, будет почти одиннадцать.

Я промолчал.

– Эгоист. Все мужчины эгоисты.

С ней не было смысла ни соглашаться, ни спорить. Неудачное и кратковременное замужество оставило в ее душе незаживающие раны, которые она усердно демонстрировала перед единственной дочерью. Когда я познакомился с Элизабет, та панически боялась мужчин.

– Мы ужинали, – сказала теща. – Посуду я оставила миссис Вудворд.

Не было ничего радостнее для миссис Вудворд, как обнаружить в понедельник утром груду грязных тарелок с застывшим на них жиром.

– Прекрасно, – ответил я, фальшиво улыбаясь.

– До свидания, Элизабет! – крикнула она.

– До свидания, мама!

Я распахнул перед ней дверь.

– Ну, до следующего воскресенья!

– Рад буду видеть вас.

Она желчно улыбнулась, зная, что я лгу. Днем ее посещений было воскресенье. Далеко не каждую неделю я мечтал видеть ее в нашем доме. Но в следующий раз это даст мне возможность поехать в Вирджиния-Уотерс. В размышления о том, как воспользуюсь своей свободой, я постарался не углубляться. Она удалилась, а я подошел к Элизабет и поцеловал ее в лоб.

– Привет.

– Привет, – ответила она. – Удачно провел день?

Удар, от которого перехватило дыхание.

– Ага.

– Я рада... Мама опять оставила посуду.

– Не беспокойся, я перемою.

– Что бы я делала без тебя...

Оба мы прекрасно знали ответ на этот вопрос. Без меня она провела бы остаток жизни в больничной палате, как заключенный, без малейшей надежды на освобождение. Она не могла дышать без электрического насоса, тихо гудевшего у подножия кровати, приподнятой в изголовье. Она не могла сама ни поесть, ни помыться в ванной. Моя жена Элизабет была на девяносто процентов парализована в результате полиомиелита.