С уходом из России польской армии Андерса в Самарканде возросло давление НКВД на польских эмигрантов. Началась проверка прописки, то есть формального права на пребывание в Самарканде. Неясным стал статус моей мамы и мой – прописки у нас не было. Чтобы не попасть под удар, надо было спешно убраться с места нашего проживания. Город Самарканд делился на русский и чиновный: Новый город и Старый город, в котором жили «местные», то есть в основном таджики и узбеки, а также многие приезжие, эвакуированные или бежавшие из Европейской России. Там жили и мы. Но была еще и третья часть города, которая не определялась ни как Новый, ни как Старый город. Там в основном оседали новоприбывавшие из местных сел. Чтобы найти место для проживания и притом не засветиться, а, наоборот, оказаться подальше от чиновных глаз, мама и я направились туда. Как и в Старом городе, местом, в котором встречались нерусские жители, – «клубом» и центром посиделок мужчин, – были чайханы. Хозяин одной из них направил нас к Иргашу Каримову, с которым мы с ходу договорились, что сможем снять у него жилье, в той части Самарканда, которая не считалась ни Старым, ни Новым городом. Иргаш забрал нас «домой», где была, кроме его квартиры, маленькая «курная» комната, то есть комната с печью без трубы – дым выходил через окно. Документы наши не интересовали Каримова, что было особенно ценно.

До возвращения отца из лагеря мы жили под защитой Иргаша Каримова и потому несколько лучше других эмигрантов. Иргаш был высокий, усатый, мощный мужчина лет около пятидесяти. Он оказался вожаком криминальной банды, в прошлом басмачом, то есть участником вооруженной борьбы против советской власти. Его банда контролировала наш район.

Теперь частью нашей жизни стали милицейские облавы раз в несколько недель. Это происходило по повторяющемуся сценарию. Сначала мы слышали с крыши свист «смотрящего» банды, и около окон мелькали люди, быстро взбирающиеся на нашу плоскую крышу. С нее был проход на соседские крыши и дальше вдоль всего квартала. В следующие минуты милиционер перескакивал через ворота, открывал их изнутри, и во двор врывалась группа вооруженных людей. Их руководитель стучал к нам и спрашивал, где хозяин, и мы отвечали, что не знаем. Он выражал сильное удивление, так как в комнатах Иргаша горел свет, стояли горячий чай и остатки плова, лежали только что снятые мужские туфли. Мы тоже выражали изумление, и милиционеры с большим шумом удалялись. Через четверть часа являлся сам Иргаш с широкой улыбкой, чтобы спросить, «чего они хотели» и не обидели ли кого-либо из нас. Мы отвечали, что все в порядке, и этим спектакль завершался, чтобы повториться опять через несколько недель. Мы узнали далее, что наша соседка, родственница Иргаша, была замужем за командиром местной милиции, что объясняло все сказанное выше.

Однажды в дверь резко постучали – очередной полицейский рейд, но на этот раз без предупреждения.

Я открыл дверь со своим обычным выражением нахального неповиновения властям – и там стоял мой отец. Растрепанный, костлявый и одетый в лохмотья, но с широкой улыбкой на лице. За этим последовал поток поцелуев и крепких объятий, а также слезы моей обычно стойкой матери. Когда все мы оказались в комнате, отец рухнул в кресло, задыхаясь от эмоций и пытаясь произнести несколько слов объяснения.

Потребовались два дня еды, отдыха, купания в корыте, которое Каримов раскопал для нас, и немного новой одежды, предоставленной им же, чтобы к отцу вернулось некоторое подобие его прежнего облика.

Тогда я пошел с ним показать ему район. Очень скоро какой-то неряшливый тип засунул руку отцу в карман, но, когда я предостерегающе свистнул, отошел от нас. Он же вошел вечером в наш двор и, увидев отца, долго извинялся, повторяя, что не мог знать, что мы живем у Иргаша. Он не отстал, пока отец не согласился выпить с ним в знак примирения. Наше место проживания оказалось прекрасной охранной грамотой.