Ответственным за спецпереселенцев был некий Овсянников. Он был «доверенным лицом» НКВД и членом местной ячейки коммунистической партии, состоявшей из него самого, председателя колхоза и директора школы. Он смотрел всегда вниз, из-под фуражки с козырьком, прикрывавшей глаза. Соседи уверяли, что он был членом Комбеда (Комитет бедноты – орган советской власти, созданный в 1918 году для управления крестьянством), а позже, во время раскулачивания, застрелил хозяина дома, в котором мы жили. Село его боялось и ненавидело. Первая шутка, которую мы услышали там, была о том, что Овсянников ежедневно получает газету «Правда» и читает ее вверх ногами, так как остался полуграмотным, но считает важным показывать «образованность». Шутки шутками, но он явно издевался над многими из соседей, хотя нас, «поляков», предпочитал обходить стороной, нюхом чуя, что иностранцы могут отплатить за обиду.

Мы все чувствовали, что что-то происходит в большом мире, но никто не знал, что в точности. Радио в центре села передавало о потере разных городов советской армией, немцы явно двигались вперед. Раз за разом доходили названия новых фронтов, где шли бои. Каждый раз это было ближе к Москве. К времени, когда мы сошли с эшелона, появился Смоленский фронт, а позже, когда мы были уже в Большой Шелковке, Можайский фронт – предместье Москвы. Тогда я услышал от местной бабы: «А Сталин теперь сидит и плачет, сидит и плачет», – помню до сих пор злую улыбку на ее лице.

В начале войны советское правительство спешно предложило договор о дружбе и взаимопомощи с Великобританией. Черчилль ответил «да», но с условием, что Советский Союз признает правительство в изгнании, возглавляемое Сикорским, и договор о дружбе и взаимопомощи между советским и польским правительствами будет вскоре подписан. В Англии еще не забыли, что война с Германией была объявлена ими в 1939 году из‑за немецкой атаки на Польшу. Правительство Сикорского заявило, что готово подписать этот договор при условии, что все «бывшие польские» граждане будут освобождены из советского заключения. Этот договор был подписан 30 июля 1941 года.

Вскоре к нам заявился чин районного НКВД и официально сообщил, что нас освобождают из спецпоселения. Для оформления документов мы должны были сказать, куда хотим ехать. Мы не имели права въезжать в столичные города СССР, то есть «города первой категории», но в остальном должны были выбрать сами место нашего будущего пребывания.

«Бывшие польские», то есть спецпереселенцы нашего села, собрались, чтобы решать вопрос, куда ехать. В своем выборе мы разделились на две этнические, примерно равные части. Почти что все поляки решили остаться на месте: зачем двигаться в неизвестность? Все евреи решили уходить в теплые края, потому что близилась зима, а у нас не было теплой одежды, как и своей посаженной картошки, на которой местное население планировало выживать зимой. Меня командировали найти у местных мальчишек учебник по географии Советского Союза, и все уселись с ним, чтобы найти название города, куда мы собираемся ехать. Остановились на Самарканде, в основном потому, что в свое время на польском языке вышла книга о Гражданской войне в СССР, в которой герой ездил за хлебом в Ташкент («Ташкент – город хлебный»). Самого Ташкента мы не могли выбрать – это была республиканская столица. В списке узбекских городов следующим по величине стоял Самарканд.

Уезжавшим выдали соответствующие документы. Мы продали остатки вещей, привезенных из дома, и сняли вагон у начальства рубцовской железнодорожной станции. Наш вагон прицепили к поезду, который шел по Турксибу на юг. На наше место в Большую Шелковку начали прибывать немцы, которых массово выселяли в Сибирь после нескольких столетий жизни на Волге. Во многих сибирских селах их появление оказалось позже спасительным – они были привычны к самоорганизации и систематическому труду, не жалели себя, когда стоял вопрос существования их семейств. Десятилетиями позже я вернулся в этот район посмотреть на места своего спецпереселения и нашел прямую корреляцию «густоты» немецких фамилий в населении с эффективностью развития сел и районов.