– Ну и что же? – прикидывался непонимающим прокурор. – Дело как дело.

– Да ведь учительница Егорова – мать Шуры, – с трудом выдавил из себя Плотников.

– Дочь за мать не отвечает, – ответил Игнат Парфентьевич.

– Но как же я могу вести дело о матери своей невесты! – почти закричал Плотников. – Ведь для вас не секрет, что я и Шура…

Волков задумался и отошел к окну. Потом он посмотрел на Плотникова и тихо сказал:

– Милый мой, я все знаю, как есть все. Но выхода нет. Кроме тебя, вести дело больше некому. Виновата старуха – будешь ее привлекать. Не виновна – прекратишь дело. Только и всего. В твоей объективности я не сомневаюсь.

– Неэтично. И потом, как я буду смотреть в глаза Шуре?!

– Смотри, как ни в чем не бывало, – ответил прокурор. – Девушка она умная, тактичная. Сама поймет, что служба – прежде всего. Одним словом, милый, приступай.

И Плотников приступил. Как полагается, он прежде всего осмотрел труп и место происшествия. На худеньком лице мертвой девочки застыли широко, как бы в ужасе, открытые глаза. Никаких признаков насильственной смерти при наружном осмотре не оказалось. Записка самоубийцы была написана ею собственноручно. Это в дальнейшем подтвердила и графическая экспертиза.

Оставалось произвести судебно-медицинское вскрытие трупа. Плотников задумался. Дело в том, что в Зареченске не было судебно-медицинского эксперта. Пришлось поручить вскрытие местному хирургу, доктору Осипову.

Врач в присутствии Плотникова произвел вскрытие и написал заключение, согласно которому:

«Смерть покойной Тамары Шараповой, 9 лет, наступила вследствие асфиксии, последовавшей в результате наложения петли на шею покойной. Отсутствие ран, царапин и иных признаков борьбы и насилия в сочетании с запиской, оставленной покойной, приводят к заключению, что в данном случае имело место самоубийство».

Закончив эти формальности, следователь приступил к допросам. Иван Сергеевич подробно рассказал Плотникову об обстоятельствах, при которых он обнаружил рано утром случившуюся беду. По его словам, еще накануне ночью, поздно придя с работы, он застал Тамусю в ее комнате. Она что-то писала за столом и, когда он вошел в комнату, быстро перевернула исписанный листок. Он спросил девочку, почему она не спит. Тамуся ответила, что ей надо повторить уроки. Иван Сергеевич сказал, что уже поздно, и приказал Тамусе ложиться спать, а сам пошел в свою комнату, разделся и лег в постель. Утром, проснувшись, он зашел к Тамусе и застал ее в петле. Тело девочки уже остыло, и признаки трупного окоченения были налицо. На столе лежала ее предсмертная записка.

– Это был тот же листок, который вы видели накануне? – спросил Плотников.

– Да, – ответил Иван Сергеевич, – безусловно, это был тот же листок. Я хорошо запомнил его формат.

– Значит, вы уверены, что Тамуся писала эту записку дома, когда вы ее видели в последний раз?

– Безусловно, – ответил Шарапов. – В этом можно не сомневаться. Именно потому она и перевернула записку.

К концу допроса старик разволновался и заплакал.

– Простите меня, товарищ следователь, – говорил он Плотникову, всхлипывая и сморкаясь, – но поймите: ведь я теперь один на белом свете. Один у меня был свет в окне – моя Тамуся… И вот теперь ничего не осталось. Холодная, одинокая, страшная старость… Старость, которую ничем не согреть…

Плотникову было от души его жаль. Иван Сергеевич очень изменился за эти дни. Он как-то сразу поник, осунулся и постарел. Его неизменно добродушное, приветливое лицо потеряло свою обычную жизнерадостность, глаза ввалились, щеки отекли. Во всем облике Ивана Сергеевича, в его потухшем взоре, в скорбных складках его рта, в частых слезах сквозило неподдельное большое горе.