Но про Альку страшней. Вдруг какой-то маньяк? А Алька всё-таки подруга…

Собаки выли.

Выл ветер в щелях.

Скрипели нары. Ворочались на них во сне люди. Корявые, злые, смирные люди. Дух по казарме стоял тяжелый, сальный от сотни немытых тел и дрянных свечей. Дрянным людям дрянные свечи.

Ванька-Сухарник храпел, блажной. Во сне мычал жалостно шпанок Даниил. Свечи в дальнем конце казармы чадили и шипели. Дергался кто-то – звякали кандалы.

На наказание сегодня водили Федьку-Шныря, теперь он бредил каким-то прошлым своим, бормотал: " Я тттяяяя ща, я т-тя…" И так бесконечно.

Скрипнула дверь – событие фантастическое. На ночь запирают казарму и не отпирают, хоть все сто шесть человек злой смертью помри. Конвойный зашёл, пронёс свечу, раскидывая чад теней по потолку и углам. Против некоторых нар замирал, вглядывался в спящего или только притворяющегося спящим арестанта. Против одних застыл надолго, потом, не заботясь понизить голос, окликнул:

– Косой! А ну подымайся, Косой! Начальство за тобой!

Косой дернулся спросонок, едва не огрел конвойного кулаком, да опамятовался. Испуганно зыркнул, но не спросил ничего. Натянул только ушанку, а спал из-за холода все равно в верхнем. Зло ткнутый в плечо, засеменил к двери.

Цепные псы примолкли, за дверями было очень тихо.

На дворе ждали еще двое. Эти двое были черны, лиц не видно. Даже светильника никакого с собой не взяли, словно бы кошки – в темноте видят. Без лишних слов повели – через весь двор в сторону кухонь. Стукнуло сердце – в сторону ворот ведь ведут, к свободе. Потом в страхе затряслось: "Куда ведут-то, чертяки?!" Мимо частокола палей, мимо амбаров и сараев, к воротам через вал. Нутром чуял Косой, что не к добру. А спросить не мог, отнялся словно бы язык. Только кандалы нераскованные звенят и снег хрустит. Давно мечталось небо ночное, звездочки хоть одним глазком увидать – забылось и про звезды.

Остановились у реки. Река совсем застыла, отсвечивала белым. Один из сопровождающих обернулся к конвойному, кивнул:

– Ступай! Сами дальше.

По голосу узнал Косой майора, падлу. Нехристь, стольких уже в могилу свёл, не счесть. Совсем страшно стало и знобко.

– Господин майор, по что…

Тот только сплюнул:

– Молчи, отребье.

И до того жутко сделалось Косому, аж ноги подкашиваются.

Второй что-то шепнул, дернул куда-то, толкнул на землю. Косой и понять не успел. Вспыхнуло ярко, заверщало, завертелось! Кольнуло под ребра… В меркнущем свете успел Косой разглядеть одну крупную звезду и глаза нехристи-майора – действительно кошачьи, желтые.

13 января 1870 года. Каторга "Старое"

–-

Сухарник – выполняющий чужую работу.

шпанок – простой мужик, крестьянин, осужденный на небольшой срок за незначительное преступление.

шнырь – берущий на себя чужое преступление за вознаграждение

высокий деревянный столб.

Алина

Очнулась от скрипа.

Тоненький, навязчивый скрип резанул по напряженному слуху и выдернул из странного сомнамбулического отупения, в котором пребывала невесть сколько уже. Ощущение – как после затяжной болезни. Последние дни – как в тумане. Этот мужчина, Ёж, свечки… Что-то еще, совсем уж смутное. Теперь и не вспомнишь.

Но сразу поняла – что бы там ни было, уже закончилось. В голове прояснилось, в теле – легкость, хоть сейчас подымайся и беги стометровку. Темно, потому что или свечи кончились, или были потушены. Странно, но виделось всё прекрасно. Темные разводы на потолке, стол, слабо отсвечивающий белым, тоненькие лучики от щелей в ставнях. Алые угольки в печке. Сильно пахнет парафином и плесенью.

Странно, но привязана. Веревкой к изголовью койки. Избавиться, впрочем, от скользкого шнура проблем не составило. Подцепила зубами и разом ослабила узел. Определенно, не помнила, кто и когда прикрутил к кровати. Память вообще как-то кусками – что Ёж про призраки рассказывал, помнила, как он кашлял и ругался – тоже, а вот зачем привязана – нет.