– Да и пусть себе рисует, – постановила мать троих дочерей. – Главное, чтоб жену для рисований не раздевал. Пущай крепостными обходится.

– Зачем вам эти ясли? – спросила Суховская, имея в виду юный возраст Тучина и Угарова. – Дочек надо выдавать за людей состоявшихся, в летах.

– А потом им, как тебе, юными вдовами маяться? – рассердилась Растоцкая. – Вот я за Андрюшу вышла, когда оба молодыми были. И как живем хорошо, душа в душу!

Теперь приотстал Тоннер – заныло правое колено. Остановился, поразмял, заодно и прикинул: к чему бы? Как у ревматиков боли в суставе предсказывали перемену погоды, правое колено Тоннера предвещало любимую работу. Нет, не осмотр чьих-нибудь гланд и даже не роды! Колено чувствовало загодя только труп, нуждавшийся в немедленном тоннеровском вскрытии. Илья Андреевич служил на кафедре акушерства и патологоанатомии своей alma mater – Медико-хирургической академии. Входило в моду рожать с участием солидного доктора, а не по-старинному, с бабкой-повитухой; это обеспечивало Тоннеру финансовое благополучие. А возлюбленной «музой» доктора была патологоанатомия, вернее, судебная медицина. Втайне от всех он трудился над первым российским судебно-медицинским атласом.

– Я забыла, а господина, что приотстал, как зовут? Замечательные у него бакенбарды! – спросила тем временем Суховская, которой нравились мужчины с буйной растительностью.

Тоннер уже почти догнал процессию, и потому Федор Максимович смутился. Доктор все понял сам и представился повторно:

– Илья Андреевич Тоннер, доктор из Петербурга.

– Вы доктор? – переспросила Суховская низким томным голосом. – Ах! Я уже чувствую себя больной!

Тоннер растерялся и тут же получил второй недвусмысленный призыв:

– Не сомневаюсь, ваши пациентки от вас без ума!

Илья Андреевич ответил иронично:

– Большинство из них, сударыня, не только без ума, но и без остальных признаков жизни – обычно я исследую мертвые тела.

– Зачем покойникам доктор? – удивилась Растоцкая.

Роос, давно любовавшийся вдовой, решился сделать комплимент:

– Мадам, вы напоминаете мне рубенсовских женщин.

– Федор Максимович, переведите же, – уловив приятные нотки в голосе американца, потребовала Суховская. – Не владею языками. Матушка неграмотна была – в осьмнадцатом веке науки не требовались, – наняла мне француза-гувернера, по-русски был ни бум-бум. Учил меня, учил, а оказался грек. Так что и французского не знаю, и греческий позабыла – поговорить-то не с кем.

Терлецкий, видно, не знал, кто такой Рубенс, и перевел слова Рооса так:

– Вы напомнили ему женщин из Рубенса. – И высказал догадку: – Это его родной город.

Деликатный Тоннер не решился поправить, и комплимент этнографа пропал зря. Одна Вера Алексеевна ужаснулась:

– Что? В этом Рубенсе такие крупные женщины и столь щупленькие мужчины? Чудные они, американцы!

Въехали в парк Северских. Завидев слева на поляне поросший пожелтевшей травой холмик, Тоннер спросил у Растоцкого:

– Это что, могила?

– Да, – ответил Андрей Петрович, – Кати Северской, племянницы князя.

– Почему не на кладбище? – удивился Илья Андреевич.

– Как? Вы про Северских ничего не знаете? – снова обрадовалась Растоцкая.

Доктор помотал головой.

– Так я расскажу, – попыталась опередить подругу Суховская. – Носовка – не родовое их имение. Родовое у них в Нижегородской было…

– Как всегда, все путаешь, – не сдалась Вера Алексеевна. – В Рязанской, только вот Василий Васильевич его проиграл. А Носовку Екатерина Вторая его сводному брату подарила на свадьбу.

– Да не брату, – возмутилась Ольга Митрофановна, – а его невесте, своей любимой фрейлине. И кучу бриллиантов дала в придачу.