– Принеси тряпку, я протру, – предложила женщина.

– Не надо, – отклонил услугу Андрей, – просто пользуйся вон тем зеркалом, а это надо будет сменить.

Он и сменил зеркало, но уже другая женщина через несколько дней обратила его внимание на некую странность поведения нового стекла у шкафа.

Андрей стал определенно догадываться, в чем дело, когда его чайник со свистком отказался свистеть вскипая, но зато что-то неразборчивое, но на вполне человеческом языке бормотал, когда его наполняли водой. А его носик вскорости до того раздулся, что отказывался принимать свисток, который никакими силами не удавалось на чайник нахлобучить. Более всего Андрей стал опасаться мясорубки и прямо-таки замахал в ужасе руками, когда одна из его посетительниц предложила ему изготовить котлеты из имеющегося куска мяса. При этом Берсенев взглянул в сторону портрета мясорубки на картине К., и ему показалось, что замах ее ручки стал еще круче.

Но зато Андрей, уже зная особенности зеркала, полюбил подходить к нему и подолгу вглядывался в туманность у себя за плечами, пытаясь разгадать, в какие фигуры складываются серые тучеподобные клубы. Так в детстве ему нравилось летом лежать на траве и, запрокинув голову, следить за тем, во что превращаются набежавшие друг на друга, соединившиеся и складывающиеся в новые формы облачка. И тогда, и сейчас возникали в воображении какие-то сюжеты, особенно когда была возможность проследить некоторую последовательность и закономерность в происходивших на глазах метаморфозах. Стоя перед зеркалом, Андрей подчас превращался в зачарованного зрителя театра теней, театра, доступного только ему, но непроницаемого для прямого взгляда, – только за спиной и только в отражении. Вот только что от чего отражалось? Какие-то сгущения воздуха? пространства? времени? мысли? Какие-то смыслы, постигаемые лишь посредством амальгамы.

Отрываясь от зеркала, Берсенев подходил к обожженному столу и без всякой мысли что-то записывал, просто составлял слова – одно к другому – в том порядке, в котором они ему являлись. Он полагал, что, если он таким образом будет описывать трансформации теней в стекле, то ему когда-нибудь откроется скрытый смысл его видений.

Однажды после теперь уже ежедневного театрального представления и последовавшей за ним фиксации действа посредством письменных записей Андрей подошел к окну, чтобы немного передохнуть. Росшая перед окном береза замахнулась на него веткой. Жест был точь-в-точь как машут тыльной стороной ладони, говоря неприятным тоном: «Пошел! Пошел отсюда! Прочь, прочь! Уходи сейчас же!» Сидевшая на ближайшей к берсеневскому окну ветке кошка зашипела: «Пиш-ши! Пиш-ши!».

Андрей отступил и вернулся к столу: ничего не поделаешь – всем нужны его записи, и только он, видимо, может докопаться до сути.

Чтобы лучше организовать поток записываемых слов, Андрей захотел послушать «Хорошо темперированный клавир» в исполнении Гленна Гульда. Он взял лежащий на столе пульт управления и нажал кнопку включения. Аппарат не включался. Андрей сменил батарейки. Диск не работал. Берсенев взял отвертку, что в его случае было бессмысленно: он ничего в технике не понимал. Однако же как только отвертка оказалась в его руках, диск неожиданно включился, но вместо ожидаемой прелюдии из проигрывателя неожиданно грянуло: «We all live in the yellow submarine». Андрей не желал этого слушать и попросил дистанционный пульт прекратить воспроизведение. Тщетно! Пульт не работал. Андрей опять обратился к отвертке. Она остановила желтую подлодку, но вместо нее включила «Серенаду солнечной долины».