— Тише, — произнес я, хотя все мое лицо все еще дрожало мелкой дрожью от перенесенной боли. — Успокойся. Все кончено.

А потом был бег.

Я помню, как в небе отразилась зеленое пламя, окрасив в свой древний цвет луну, и я ощутил ликование и давно позабытую радость. И я побежал туда, в лес, за который уходила луна, маня меня вслед за собой.

Помню траву, целое море темной травы, её шелест, над которой я летел, почти не касаясь её. Мне было так легко, словно я сам превратился в мотылька, в мохнатого ночного мотылька, напившегося нектара в раскрывшихся фиолетовых бархатистых цветах. После бескрайнего поля шел лес — помню танец светляков перед моим лицом в темноте и темные стволы замшелых деревьев, меж которых их таинственные огоньки меня провожали. Там, в царстве теней и запахов разворачивающихся свежих побегов я ощутил себя дома, и смеялся от счастья.

Утро мы встретили в лесу.

Я проснулся оттого, что луч солнца немилосердно жег мое лицо.

Я не сразу сообразил, где нахожусь, и как я сюда попал. Ночное колдовство все еще было живо в моей памяти, и я не хотел открывать глаз, чтобы это хрупкое и прекрасное воспоминание оставалось со мной как можно дольше.

— Вставай, — услышал я голос Гурки. — Я же вижу, ты уже не спишь!

Я открыл глаза и сел торчком, раскрыв от изумления рот.

Мы с Гуркой были в лесу, на крохотной поляне, со всех сторон окруженной деревьями. Я совершенно не знал этой местности. Куда ни глянь, всюду сплошной стеной стояли вековые сосны, а близ нашего поселка росли лишь дубы. Как мы попали сюда?! Да и где мы вообще?!

— Ты бежал всю ночь, — произнесла Гурка, глядя на меня восхищенными глазами. — Ты бежал и нес меня. Я и не знала, что ты такой сильный.

— Я сам не знал, — произнес я.

Вместе с дневным светом вернулась и боль. Тронув лицо, я нащупал несколько глубоких ран на щеках, один из глубоких порезов пересекал бровь, и глаз был не поврежден благодаря какому-то чуду. Губы тоже пересекала царапина, и даже улыбаться было больно.

Все мое тело сетью покрывали царапины и порезы, одежда была приведена в полнейшую негодность. Всем этим я был обязан терновнику, в котором катался в припадке. Гурка смотрела на меня с состраданием, и на её глаза наворачивались слезы.

— Сильно тебе досталось, — сказала она, и я криво усмехнулся.

— Ничего. Это не самое страшное, что могло с нами случиться.

Неподалеку тек ручей, и Гурка помогла мне пойти до него. Странно, но та сила, что ночью несла меня через поле, вдруг испарилась, я снова стал тем, кем был до этой ночи, больным и избитым мальчишкой.

У ручья, в тени, мне стало лучше. Я уселся в траву, и Гурка аккуратно причесала мои отросшие волосы обломком гребешка, нашедшемся у неё в кармашке. В этом же кармашке оказался у неё и крохотный осколок зеркальца, и я смог рассмотреть себя — зрелища ужаснее и представить себе было трудно.

Мое исцарапанное лицо было изуродовано бесповоротно. Когда-то у меня был вполне приятный вид, а теперь от него и следа не осталось. Мои отросшие волосы были густые, черные, непослушные, похудевшее лицо было бледно. Над бровью был вырван клок кожи, уголок рта был разорван чуть не до середины щеки. Конечно, царапины и порезы зарастут, но шрамы останутся навсегда. Единственное, что уцелело — это глаза темного синего цвета да острый нос. Гурка смотрела на меня и плакала от жалости.

— Ну и уродец, — сказал я со смехом. Мне не было жаль себя, но слезы Гурки словно прожигали мне сердце, и мне очень хотелось её утешить. — Как думаешь, не назваться ли мне Терновником? Подходящее имечко для такого эльфа, как я.

Гурка закрыла лицо руками и заплакала еще горше.