Значит, оставался один путь — продолжат вливать в меня свою отраву.

А во-вторых, пришел знахарь.

Он ненавидел старуху и не называл её иначе, чем «старая грязная ведьма». Но в его деле никак нельзя было обойтись без тех ядов, которые так мастерски умела варить старуха, и ему приходилось приходить к ней, и покупать её варево.

Его визиты всегда начинались одинаково. Он заходил в дом, поджав сурово губы и держа руки за спиной, словно боялся испачкать их, прикоснувшись к какой-нибудь скверне, и говорил всегда одно и то же:

— Я пришел по необходимости.

И каждый его визит оканчивался одинаково: раздразненный, оскорбленный старухой, её гадкими словечками, отпущенными в его адрес, он разражался такой бранью, что я только диву давался, почему это земля не разверзалась у него под ногами, и как это оттуда не выскакивали демоны, чтоб забрать его в преисподнюю за сквернословье, а старуху за грехи её.

И это раз не был исключением.

Я сидел у тайного лаза, и Гурка, снова стащившая из дому нехитрую еду, угощала меня хлебом и печеной на углях колбасой. Это давало мне некую надежду на то, что отрава старухи не так уж сильно на меня подействует, я наберусь сил и удеру от неё.

Выскочивший из дома знахарь нос к носу столкнулся с подошедшей к дверям старухиной хижины моей матерью, и от этой негаданной встречи разозлился еще пуще.

— И ты здесь! — проорал он, плюнув ей под ноги и завернув такое ругательство, что я лишь изумленно головой покрутил, а Гурка густо покраснела и поспешно юркнула в кусты. — Шлюха! Ведьма!

Мать ничего не ответила на его оскорбления.

Странно, но мне показалось, что её бледные губы на миг тронула какая-то злорадная улыбка, а её голова, украшенная венцом из совершенно белых кос, поднялась гордо, даже величественно.

— За что погубила парня?! — зло прошипел знахарь, ткнув в мою сторону пальцем. — В чем он виноват?! В твоем грехе?! Ведьма! Ведьма! Ты родилась, чтобы пить кровь!

Мать, равнодушно отвернувшись от поносящего её знахаря, молча выслушала все его крики и оскорбления, дождалась старуху (та выползла проводить дорогого гостя и забрать у матери принесенное ею тряпье), сунула в сморщенную старушечью ладонь медяки, и ушла, так и не проронив ни слова.

Старуха смотрела её вослед, опершись на палку. Трудно было понять, о чем она думает, но на лице её играла недобрая такая усмешка…

Знахарь, еще больше распаленный упрямым высокомерным молчанием моей матери, видимо, решил идти в поселок другой дорогой, чтобы больше не видеть мать, и потому рванул в сторону кустов, рассчитывая прорваться сквозь их заросли и выскочить на дорогу позади дома ведьмы, но терновник крепко вцепился в его одежду, и он с ругательствами начал выбираться обратно.

Старуха зашлась в злобном хохоте.

— Ну, ты, раб, — крикнула она мне, — чего вытаращился? Иди, помоги господину лекарю выбраться! Да поскорее возвращайся, не то отведаешь моей палки.

Я повиновался.

Знахаря я высвободил быстро, потому что Гурка, юркая, как кролик, помогала мне.

Оставив на шипах клочки своей одежды, исцарапанные в кровь, мы трое, наконец, выбрались из кустов и уселись передохнуть на обочине дороги.

Знахарь, все еще ворча под нос себе ругательства, уселся на камешек и достал из кармана узкую полоску холста, которым обычно перевязывают раны.

— Иди-ка сюда, красавец, — сказал он. — Подлатаем тебя. Смотри, как разукрасился!

У меня плечо было разодрано в кровь, и на щеке красовался глубокий порез. Знахарь перевязал мою руку, а Гурка отерла мое лицо.

— Что, плохо тут? — спросил лекарь, хоть и наверное знал ответ на этот вопрос. — И-эх!