Как меня теперь зовут? Кто я такая?

Мне снова предстоит пройти этот путь — с нуля до самого верха? Я выстою? Я смогу? У меня, возможно, есть выбор. Совершенно точно здесь нет войны, крестьяне настроены не агрессивно, обращаются со мной если не с уважением, то с почтением, больше того — они мне служат. Эти земли как-то обрабатываются, дом… дом в залоге или же нет, у кого бы это узнать, но есть ли разница? Для меня есть ли разница здесь и сейчас?

Если бы мне предложили купить такую развалину за бесценок, я триста раз подумала бы. Иногда, и я не знала тому причины, подобным строениям давали статус «памятника архитектуры», и мне всегда хотелось поймать хоть кого-то разбирающегося и спросить, что выдающегося в обычной усадьбе? Ее построили без единого гвоздя двенадцать девственниц из самана, замешанного на крови единорога? Этих «памятников» торчало по всему Подмосковью сотни, и никого, кроме фотографов-экстремалов, они не привлекали. Они рассыпались в прах, напоминая, что нет ничего вечного — ни камня, ни ценности…

Прямо на моих глазах из ступеньки крыльца вывалился кусок, хотя никто и ногой туда не ступил. Староста вывел меня из телеги, предварительно раскутав, а потом, не успела я зайти на порог, на меня налетела пчелой полная женщина лет сорока. Сорока? Пятидесяти? Тридцати? У мужчин еще можно было как-то определить возраст, женщины же здесь — к нам вышли еще две — являлись какими-то тенями. Платки, бесформенная одежда и настолько измученные, обреченные лица, что от них хотелось сбежать. Или закрыть глаза, чтобы не видеть во взглядах этих несчастных нечто, что я затруднялась определить. Тоска? Смирение? Злоба? Или все сразу?

И я закрыла глаза, потому что мне некуда было деваться от взглядов вроде бы забито-запуганных, подчиненных, но в то же время звериных — да, так, возможно, смотрит на охотника раненый, беспомощный, но еще очень опасный дикий зверь. Что я им сделала и что они сделают мне в ответ?

Женщина оказалась сильной. Если староста касался меня с опаской, то она волокла как мешок и что-то жужжала. Сравнение с пчелой было таким метким, что я засмеялась.

— Барышне доктор нужен, — услышала я обеспокоенный голос старосты. — Видать, зашибло ее или воды нахлебалась.

— Какой воды, Лука, — рявкнула женщина неприятным каркающим голосом. Прокуренным, подумала я, но табаком от нее не пахло. — Чего она мокрая-то? Или сам чего нахлебался? А еще староста!

— Так мост размыло, — ответил староста, не обратив на противоречие в словах женщины никакого внимания. — Барышня в Брешку упали, а Федота не нашли пока.

Если бы у меня было совсем мало сил, я бы не устояла на ногах, потому что женщина разжала руки, картинно вскрикнула, а потом заголосила мне прямо в ухо:

— Премудрейший! Да как же это? Ой, беда, беда, а кошель-то, кошель! У кого кошель был? Ой, беда, ой, прогневали! А то же надо было ее в лес, говорила бабка Моревна — проклятая она, в лес ее! Так не слушали же Моревну, ведьмой кликали, дом пожгли, золотой водой угли окропили! Гнилой девке место в гнилье, вот и гибнем!

— Да ты черная! — завопил староста и даже отшатнулся от нас, в совершенно непритворном ужасе замахал руками. Я ничего не понимала и потому пока не вмешивалась. — Ведьмины речи супротив воли Премудрейшего ставить? Отца-наместника хулить?

— Да в лес ее надо было свезти, как двадцать годков стукнуло, а барин покойный все ждал, вот на нас напасти и случились! — еще громче заверещала женщина. Что показательно — она не шарахнулась от меня, не ударила, вообще никак не выказала свое ко мне отношение, и я решила, что, возможно, это не касается меня, но, чтобы прекратить это адское шапито, развернулась и коротко, но очень сильно дала ей пощечину.