– Всё ещё будет, всё ещё впереди, – миролюбиво произнёс Мезенцев.

Матвеев был первым «аборигеном», с которым близко свела судьба. Местное население, «аборигены», ныне требовали к себе совершенно иного отношения, чем раньше, на производственных практиках. Тогда он являлся временным работником, входившим в коллектив на два-два с половиной месяца, и вся внутренняя жизнь коллектива проходила мимо, на которую поглядывал с юмором и иронией. Теперь же он становился постоянным участником коллектива, поэтому нужно было вникать во все подробности бытия, становиться сопричастным глубинным явлениям, разделять чаяния и заботы. Неизвестно, как сложится судьба, отработает ли он положенный трёхгодичный срок и двинется искать долю в иных краях, или же Россыпная экспедиция станет для него своей, родной, но жить в сложившемся коллективе на особицу довольно затруднительно, и чем быстрей он сроднится с ним, тем для него же лучше. Но и опрощаться, становиться одним из «аборигенов» Мезенцев категорически не хотел, и, испытывая двойственное чувство, решил через соседа по общежитию, простоватого, по всей видимости, бесхитростного, наивного мужичка вызнать как можно более о жизни в Таёжном посёлке и отношениях в Быстрянской партии. Что новости здесь распространяются со скоростью беспроволочного телеграфа, уже понятно. Не успел он появиться в Геолуправлении, отстоявшего от Таёжного на полтыщи вёрст, а в Быстрянской партии помбуры уже обсуждают, какую должность он займёт. Но поначалу разговор принял совершенно неожиданное направление. Простоватый, малообразованный мужичок имел своё сложившееся мнение о нюансах реального бытия.

Чай заварили свежий, без сожаления выплеснув старый. Заваривал Мезенцев, настояв на внесении своей лепты в устройство ужина. Разрывая упаковку с изображением задорного слона, весело заметил:

– Хорошо живёте. Индийский чай, высший сорт, навалом в магазине лежит.

– А чо, в городах-то нету чаю?

– Да не сказать, что нет, но индийский не залёживается, мигом разбирают.

– Ну, грузинский кто брать станет? Это уж, ежели индийский кончился. Да берут и грузинский, он же на двадцать копеек дешевле. Да кто берёт? Кто чай так, для запивки пьёт. Бабы берут, немцы-старики, ну, те каждую копейку считают. Я вот к чаю привык, мне грузинский и даром не нужен.

– Немцы? – переспросил Мезенцев. – Откуда здесь немцы? Военнопленные с войны, что ли, остались?

Матвеев налил дымящуюся красно-коричневую жидкость, подул в кружку, сморщив нос, отхлебнул, крякнул.

– Ух, горячий! Немцы-то? – удивился вопросу. – Как откудова? С войны, с трудармии остались. Как уезжать разрешили, которые назад, на Волгу вернулись, а которые прижились, здесь остались. Вот у немцев, стариков, снега позапрошлогоднего не выпросишь. Которые молодые, с русскими пообженились, работаешь с которыми, те нормальные парни. А старики… Ох, и злые же есть. Чего злятся, сами не знают. Русские, которые местные, отродясь зла им не делали, я-то знаю. В войну всем не сладко пришлось, и русским, и татарам, и немцам. Чо ж я, не помню? На одной картошке и выжили. Утром в мундирах, в обед – щи «с таком», вечером – толчёнка с солью, а уж с постным маслицем, так, считай, почти что праздник, – Матвеев опять подул в кружку, покачал головой, сделал несколько мелких, осторожных глотков.

Шумно втягивая горячий чай, причмокивая, Лёнька выдул всю кружку, разомлел, рассуждал между глотками.

– Я вот после армии, как пристал к геологоразведке, без малого двадцать лет кочую. И в Средней Азии бурил, и в Казахстане, и в Алатау, и в Кузбассе, теперь назад вернулся. Я ж местный, родная деревня почитай рядом, ста километров от Таёжного не будет. Каких только людей не повидал, с кем только жить не пришлось. Вот, что скажу. Самый покладистый народ – русские, с кем хошь уживутся. Вот, среди русских попадётся, какой иной, не русский короче, так русские о нём как-то озаботятся, жалеют вроде, всё же человек в чужом краю живёт. А вот русскому, среди не русских, ох, и тяжко иной раз приходится. А у вас, в институтах, как, враждовали?