Из буровой доносился глуховатый рокот дизеля, обе створки двери были распахнуты настежь, виднелся грязный вращатель, лежащий на полу фарштуль. На широком трапе громоздились короткие обсадные трубы. Ивушкин ругнулся:

– Опять в тыщу засели, хоть милиционера ставь, чтоб гонял.

Обитатели вагончика никак не могли не слышать рокот подъезжавшего трактора, но приезда начальства не ожидали. Иван Данилович ошибался, в карты никто не играл. Ночная смена отдыхала. Старший читал потрёпанную книгу, младший курил, пытаясь сотворить из дыма кольца. Сосредоточенность написанная на лице его говорила о важности занятия, но из вытянутых трубочкой губ вылетали не кольца, а округлые клочки дыма. Дневная смена сидела за заставленным грязной посудой столом и пила чай. У рослого парня в заляпанной рыжей глиной робе, появление начальства не вызвало никаких эмоций. У его товарища выражение лица неуловимо изменилось, приобретя признаки неуверенности и растерянности. В глаза бросалась не сама растерянность, а усилия, с которыми она скрывалась. Поздоровавшись, он тычком безымянного пальца поправил очки, закурил болгарскую сигарету, вытряхнув последнюю из лежавшей на столе пачки. Из пачки выпало три сигареты, и одну очкарик протянул Ивушкину, но тот от сигареты отказался, и, усевшись монументом на табуретку, закурил собственный «Беломор». Обведя обоих ироническим взглядом, язвительно спросил:

– Что уже наработались? И давно сидим?

Здоровяк и ухом не повёл, инсинуации начальства его словно бы и не касались. Очкарик отёр тыльной стороной ладони пот со лба, и с ухмылочкой, не вязавшейся с минутной растерянностью, принялся многословно объяснять:

– Зашли только, Иван Данилович. Передохнуть, чайку попить. Вон, Олег уж на ногах не стоит. Замаялись с обсадкой, не идёт ни в какую.

– Да я вижу, работать – мёрзнем, чаи гонять – потеем. Что на скважине, толком рассказывай, – сердито потребовал Ивушкин, глядя на очкарика твёрдым, раздевающим взглядом.

Тот поёжился, деревянным жестом поднёс ко рту сигарету, глубоко затянулся, выпустил дым в потолок, блюдя достоинство, вздохнул.

– Забурились в одиннадцать. Я бурил, Олег перевозку заканчивал, сани цеплял, отцеплял, – в пространных объяснениях сменного угадывалось желание скрыть туманом слов что-то неприятное для него, за что его непременно отругают. – Направление воткнули четыре метра. Всего уходки 12 метров, обсадили – восемь. Вот, восемь метров затолкали, и дальше встало. И с расходкой пробовал, и с вращением, встало и всё. Я виноват, не идёт, если? – закончив объяснения сменный, выжидательно смотрел на начальство.

Рентгеновский взгляд Ивушкина читал мечущиеся мысли, проникал в подоплёку событий, прикрываемых словоблудием. Очкарик как ни пыжился, чувствовал себя неуютно, часто облизывал губы, взгляд его пугливо отскакивал, встретившись с глазами технорука.

– В общем, онанизмом занимаетесь. Тебе, Валера, сколько раз объяснять, обсадка в глине должна идти вслед за забоем. У тебя скважину затянуло, и твои двенадцать метров коту под хвост.

– Ага, чтоб трубы забородило? – задиристым тоном воскликнул сменный и нервно загасил окурок в банке из-под тушёнки.

– Ты, когда буришь, какую расходку делаешь? – вздохнул Ивушкин, вынужденный повторять прописные истины.

– Ну, двадцать-тридцать соток.

– Вот именно. Так с чего трубы забородит? Ладно, идём на буровую.

Смена, предвкушая неприятные для себя минуты, предводительствуемая техноруком отбыла на буровую, на нового члена бригады никто не обращал внимания. Мезенцев потоптался у печки, отнёс рюкзак в дальний угол вагончика и отправился следом, знакомиться с местом работы.