С другой стороны, отчуждение человека не исчезает, но изменяются его формы. «По отношению к рабочему производительность его труда становится чуждой силой, как и вообще его труд, поскольку он представляет собой не способность, а движение, действительный труд» [233, с. 260] как механическое воспроизводство его алгоритмов. А. Фергюсон, учитель А. Смита, в отчетливо ценностном ключе и исчерпывающе выразил это состояние: «Мы – нация илотов, и между нами нет свободных людей!» (цит. по: [222, с. 366]). Таковы были реалии социоэкономики индустриализма в начале XIX в., «на заре» промышленной революции.

В начале XX в. введение жестких конвейерных технологий довершило дело. Система, разработанная американским ученым Ф. Тейлором, заключалась в предельном разделении производственных функций и экономном, без излишней затраты энергии, исполнении работниками той или иной частичной функции. Творец этой системы не скрывал, на кого она рассчитана. Он писал, что система была бы «грубой», если бы она применялась «к образованному механику или даже к развитому рабочему». Но она вполне приемлема, потому что рассчитана на человека «умственно тяжелого на подъем» [258, с. 237]. Недаром В. Ленин, призывая преобразить новую Россию в «необъятную фабрику» и считая необходимым освоение рациональных моментов этой системы, тем не менее, назвал ее «системой выжимания пота».

Американский рационализатор Г. Эмерсон возвел эту систему в принцип не только трудовой, но и управленческой деятельности: «Ожидать от среднего рабочего, чтобы он глядел на дело с более широкой точки зрения, чем какая открывается ему с его рабочего места, – нелепо… подчиненный существует лишь для того, чтобы расширять и продолжать личность начальника и работодателя, и, наоборот, начальник существует только для того, чтобы делать производительной работу подчиненного» [422. с. 281, 291]. В таких строго линейных и «вертикальных» коммуникативных рамках только работодатель – личность, а работник – его функция.

Это верно не только в сфере производства, но и потребления, его все более очевидного несоответствия с многообразием потребностей людей, и прежде всего, в творческой самореализации. Развитие действительных потребностей замещается сегодня конструированием искусственных потребностей (симулякров – в постмодернистской терминологии), реклама занимает место идеологической индоктринации, а соблазны заменяют надсмотр и принуждение. Своеобразным индикатором этого «безумного мира» является рекламный текст: «Мы знаем, что недавно вы купили автомобиль. Но если вы купите наш, у вашего соседа отвиснет челюсть от зависти». «Большая часть населения интегрирована в современное общество в качестве потребителей, а не производителей; между тем интеграция такого типа может быть прочной лишь до тех пор, пока потребности превосходят текущий уровень их удовлетворения», – отмечает 3. Бауман [20, с. 85].

Как показал М. Вебер, внешне «безжизненная машина» – по сути это «сгустившийся дух», квинтэссенция экономики, политики и аксиологии. «Только то, что она такова, наделяет ее силой принуждать людей служить ей и определять будни их рабочей жизни так властно, как это происходит на фабрике. Сгустившийся дух – это еще и та живая машина, какой является бюрократическая организация с ее требующим специального обучения профессиональным трудом, с ее разграничением компетенций, с ее уставами и иерархически ступенчатыми отношениями подчинения. В союзе с мертвой машиной эта машина стремится изготовить оболочку той будущей личной зависимости, с которой люди – подобно феллахам в древнеегипетском государстве – вероятно, со временем вынуждены будут бессильно смириться, если с чисто технической точки зрения хорошее, а это значит – рациональное управление и обслуживание со стороны чиновников будет для последней и единственной ценностью, выносящей решение об управлении их делами. Ибо бюрократия исполняет это несравненно лучше любой другой организации господства» [67, с. 167].