Он поучительно посмотрел сначала на Йомму, а после – на Ги. Лекарь поджал губы и слегка вжал голову в плечи, отчего его второй подбородок показался еще толще. Он делал так же, когда убеждал королеву, что пудра из крыльев мотыля, мазь из волчьего жира и тазобедренная кость козы, положенная под подушку, ничем не помогут принцам. Йомма тогда смекнул, что никто им, кроме него, Йоммы, не поможет. А Ги все еще злился на брата за роковое падение, делая все назло, даже во время трапезы.

– Фу, опять картофель и яйца! – возмутился Ги и демонстративно отвернулся от тарелки.

И пока никто из свиты не принялся их отчитывать и уговаривать, а после жаловаться королю на плохой аппетит его сыновей, Йомма сказал: «Я все съем».

У них так было с едой: Ги съедал все сладости и выпечку, а Йомма был вынужден поглощать все самое невкусное – то, что оба они не любили, но что обязательно должно было попасть в их общий желудок. После обеда их привели к матери. Гюста к тому моменту раздалась и еле передвигалась, даже за принцами еле поспевала. Подходил срок ее вторых родов. На памяти близнецов она была беременна уже третий раз, но впервые плод дожил до семи месяцев. В ту пору дворцовые сплетни то возвышали Гюсту, которая все же принесет здорового наследника, то низводили ее. По словам повитухи, вновь ожидались близнецы.

– Братики будут, как мы? – спросил Йомма у матери, отчего та погрустнела.

– Никто не знает, каким будет ребенок, пока он не родится.

– Не хочу, чтобы они рождались, – хмурясь, заявил Ги.

Гюста отложила игрушку. Она теребила в руках деревянную расписную возницу.

– Что ты такое говоришь? Чем нас больше, тем мы сильнее. – Она старалась говорить мягче и спрятать страх в голосе за напевными нотами, какие тянут матери, успокаивая малышей.

– Если они будут простыми, ты будешь любить их больше. – Ги еще больше злился и бил кубом – кирпичиком башни – по голове конька. Краска на его ушах, лбу и гриве трескалась и отлетала в сторону вместе со щепками. Он не называл их с Йоммой состояние болезнью: львиную долю телесных страданий забирал себе младший брат, и оттого Ги видел в их положении больше сложностей, чем боли. Потому всех здоровых людей он называл простыми.

– Конечно же, нет, – Гюста погладила сына по светлым пушистым волосам.

– Врешь.

Ухо конька треснуло, и разлом пополз к морде. Йомма потребовал, чтобы Ги остановился. В тот же миг Гюста схватилась одной рукой за низ живота, а другой замахала служанкам. Ее лицо вытянулось. Она разинула рот, готовая исторгнуть крик, но не издала ни звука, чтобы не пугать детей. Лоб покрылся испариной, и вместе с тем послышался звук, с каким выливают прокисший напиток из кубка. Из-под ее подола растекалась лужица.

– Мама! – Йомма заплакал от страха.

Ее увели. Ги бросил лошадь на пол, ровно в мокрое место.

– Это он – наш брат, – сказал он, тыча себе под ноги.

Йомма не отвечал, а только громко плакал. Спустя время на принцев обратили внимание няньки и принялись укачивать. Гюста не навещала детей трое суток. Ее недоношенные младенцы умерли еще во чреве и вышли в мир уже бездыханными, успев заразить тело матери. Она билась в горячке. Тогда Оттав сам пришел к сыновьям. Он неловко возился с ними, без обычной отцовской бравады с подбрасыванием их в воздух и попытками раззадорить на шутливую драку.

– Братья не живые? – опечаленно спросил Йомма.

– Нет, – в тон ему ответил король и легонько потрепал его за затылок. – У вас должны были появиться сестры.

Он передернул плечами, и мокрый от осенней мороси соболиный мех сбросил мерцающие капли. Оттаву тяжело давался разговор, в котором он не находил смысла. Его сыновья молчали. Сам же Оттав хотел и не хотел к Гюсте. Лекари повинились перед ним на рассвете, сообщив, что плод пролежал мертвым в утробе больше суток и заразил тело Гюсты. Над ней кружили лучшие врачеватели, но она умирала. Горестная весть выпорхнула из темных покоев, в котором осел запах крови, ладана и лекарств, и разлетелась по всему дворцу щебетом о скорой смерти королевы. Сплетня летала из угла в угол, и даже тайный сыск не мог выйти на след первого, кто открыл для нее ставни. Да и запозднились королевские ищейки: в дело вступили сваты. Сводники уже начали подбирать королю партию, стыдясь для вида, но не испытывая даже смущения. Оттав только и пытался, что сберечь последние дни Гюсты в покое и любви. Он пришел к ней, чтобы сомнения, вскормленные одиночеством, не сожрали ее скорее заразы. А Гюста выглядела столь предсмертно, что Оттав поначалу не отличил ее лица от мокрой тряпицы на лбу. При виде мужа Гюста шумно выдохнула и тут же расплакалась навзрыд, словно до его появления не позволяла себе слез вовсе. Оттаву стало ее жаль, как и жаль себя. А спустя минуту еще и совесть цапнула его за руку, как оголодавшая собака, – Оттав совсем не подумал о детях. Гюста протянула к нему ладонь, и указательный палец так обвинительно целился в грудь Оттава, что он осел на колени, подхватил ладонь любимой и поцеловал. Ладонь была прохладной и пахла всем тем, чем пахнет комната больного человека, и еще каким‑то странным запахом терпких ягод, заваренных и настоянных. Гюста разлепила потрескавшиеся губы, и одна из ранок закровила. Королева произнесла: