Семеныч замолк. Я долил коньяка. Мы выпили.

– А потом что? – спросил я.

– А потом женился, заводы электрифицировал, ты вот станцию «Мир» знаешь?

– Космос, что ли?

– Моя работа, сами вызвали из КГБ, говорят: Семеныч, ты же бог, у нас электрика сложная, сделаешь?

– А вы?

– А я сказал – сделаю, зря затопили, могли бы еще двадцать лет летать, я свои скрутки знаю.

Над нами несмело и грустно шелестел дубок. Дети возились в песке, бультерьер Буля тыкался в закуску.

Где-то там, вдалеке, разрывался соловей. Семеныч выпил еще полста и прилег на лавку. Ему снились Королев, Циолковский и МКС.

Я бережно накрыл его плащом, положил под голову кепку и пошел за сигаретами в ларек.

Пропала подзаборная бесхвостая помоечная кошка Лизка. Пять лет она приходила на мой подоконник первого этажа и смотрела на моего кастрированного кота через окно. Кот бегал по квартире, пушил хвост, визжал, а потом успокаивался и часами сидел с ней нос к носу.

Я иногда гонял ее с подоконника (зачем не знаю), иногда пытался кормить ее «Пропланом», но она всегда предпочитала помойку и отказывалась даже от «Вискаса». На «кис-кис» Лизка не отзывалась, ближе чем на пять метров не подпускала, издавая воинственное шипение.

Первый год я беспокоился. Не так просто смириться, что весь март и в снег, и в дождь на подоконнике сидит кошка и наблюдает за тобой, как камера наружного наблюдения.

В апреле Лизка исчезала, ее оплодотворяли какие-то безродные и разгульные коты, но любила она моего Феника.

Ближе к июню по двору бродили разноцветные котята. С ними возились дети, их пристраивали бабушки в переходе метро «Люблино» спешащим куда-то москвичам.

Лизка была трехцветная, счастливая – и вот пропала.

Начальник жэка Федор Платонович любит пластиковую карточку, на которую получает зарплату. Я вот, например, ненавижу. Когда мне на карточку приходят деньги с работы, я иду в Сбербанк и снимаю все до копейки, потому что Сбербанк обманул моих родителей. Они двадцать лет копили деньги на домик в Крыму, работая в Ханты-Мансийске, собрали 50 000, а в итоге в годы реформ остались с носом. Еле переехали в Подмосковье, так и осталось ласковое Черное море у них в мечтах: крики чаек, белые комфортабельные теплоходы, желтый песочек, широкие панамки и солнцезащитные очки.

Я часто спрашиваю:

– Федор Платонович, что вы делаете?

А он лишь улыбается и говорит:

– Представь, Славик, зашел ты в «Пятерочку», купил егорьевской вареной колбасы, балтийской соленой кильки, огурцы маринованные фирмы «Помидорка», пахучего черного бородинского хлеба, чеснока, литр пива «Черниговское светлое», вставил карту в приемник, ввел код – и вот тебе мобильный телефон сообщает, что с тебя списано 385 рублей, а остаток 22 523 рубля и 75 копеек.

– И что?

– И вот этот остаток, понимаешь, Славик, так меня греет, что не могу ничего с собой поделать. Такое чувство, что носишь в кармане, как улитка, все свое богатство: денежное наследство, домик в деревне, двухкомнатную квартиру, жену, детей и тещу и даже сокровенные мечты.

Я ничего не понимаю. Я смотрю вслед уходящему Федору Платоновичу и кручу пальцем у виска. Мне кажется, он очень доверяет действительности и не понимает, как хрупок и обречен мир.

Он не видит, что от любого чиха, от взмаха крыла пролетающей бабочки или звонкого лая пекинесов соседки Анны Михайловны он может рухнуть в любой момент.

Я надеюсь, это произойдет не при моей жизни, но снятся мне по ночам робобронепоезда, лавовые атаки дронов и железные комиссары в пыльных пластиковых шлемах, нагло и угрожающе склонившиеся над моей головой.