Это был ясный, солнечный и прекрасный день. Все население нашего дома № 13 по проспекту 40 лет Октября вышло на субботник. Из дальнего питомника совхоза «Мелиоратор», расположенного в Куровском районе Подмосковья, привезли пушистые тополя, медвяные липы, трепещущие яблони и гладкоствольные березы.
Дети, мамы, папы, бабушки, дедушки и таджики копали блестящими лопатами глубокие теплые ямы, в которые опускали тоненькие саженцы.
Когда губастое овальное светило закатилось за горизонт, весь дом был окружен молодым густым лесом, через который не могла прошмыгнуть даже мышь.
На следующее утро урчащие клыкастые бульдозеры с отвисающей до пола слюной не пробились к нашей прекрасной сталинской пятиэтажке.
Все население ликовало! Депутаты, префект и мэр были в бешенстве!
P.S
Хочется умереть летом. Даже не летом, а где-нибудь в сентябре, когда пройдут дожди первой декады и установится тихая пятнадцатиградусная осенняя погода. Если умираешь в январе, хоронить холодно, да и на могилку твою потом в лютые морозы на годовщину никто не придет.
В сентябре же лафа: птички еще не улетели, паутинки парят, друзья идут веселые и слегка поддатые. Сядут на кладбище на травку, развернут газетку с колбасой и сыром, опрокинут по пятьдесят и вздохнут: «Как хорошо, что он умер в сентябре, как радостно и прекрасно вокруг, как замечательна жизнь и утомительна смерть! Как велик мир, как мы его любим!»
И вот под эту их слезливую дурашливую дребедень мне будет лежаться легко и замечательно, словно это я сам пришел к себе на кладбище и это я сам поминаю себя и радуюсь миру. Словно я поднял с ними эти злополучные пятьдесят граммов и теперь могу говорить с ними, о чем захочу, даже о собственной смерти.
Городок
(Рассказ)
Наш рейс задерживали уже на сутки, мы даже не знали, сел ли самолет из Москвы. Петр постоянно укорял меня, зачем мы приехали так рано, не посмотрев время приземления в интернете, но интернет в городке был спутниковый, не просто медленный, а неспешный и такой дорогой, что я пожалел денег.
Аэропорт городка размерами не отличался: шесть стоек регистрации, один зал вылета, полицейский участок, погранслужба, лавка с сувенирами малых народов Севера, два кафе с комплексными обедами и четыре кофейных автомата, возле которых постоянно выстраивалась очередь.
Делать было нечего. Мы слонялись от курилки, расположенной на улице, до ларька с предметами народного творчества, столь дорогими, что непонятно, кто же их покупает.
Нас было человек сто, нас всех уже изучила охрана и не просвечивала при выходе на улицу. Из всех развлечений нам оставалось разглядывать женщин, и если буфетчицу все давно полюбили и часто с ней беседовали, то вторая девушка, заслуживающая внимания, вызывала у нас больше вопросов, чем ответов. В отличие от местных женщин, одетых в огромные меховые шапки, непродуваемые комбинезоны, обладавших обветренными лицами и красными огрубевшими руками, эта девушка производила впечатление московской штучки.
На ней болталась черная норковая шубка до пояса с укороченными рукавами, сколь европейски новомодная, столь же бесполезная при сорокаградусном морозе и шквальных ветрах. Ноги ее были обтянуты черной прорезиненной джинсой, отчего смотреть на девушку было страшно и холодно. На ее голове красовалась стрижка каре с челкой до глаз. Размытый фиолетовый макияж и сиреневый маникюр довершали странный вид девушки. Ее можно было бы принять за москвичку, ожидающую вместе с нами рейса в столицу, но что-то неуловимо выдавало в ней провинциалку.
Странно устроен мир: мы с Петей только что отмотали культурную вахту в городке и во время своих лекций встречались с людьми разными, как облеченными властью, так и нет, и ни разу у нас не возникло мысли о какой-то отсталости или ущербности городка, его заброшенности или дикости. Наоборот, скорее нам приходили в голову мысли о нашей ненужной столичной напыщенности, и хотя относились к нам тепло и радостно и даже с детской восторженностью, мы все равно давали понять, что являемся людьми из другого мира, и городок наш пустой снобизм, конечно, чувствовал.