– Потери есть?

– Никак нет! Все целёхоньки, хоть щас на ВДНХ! – бойко ответил Артём, пестая на груди, как жёнушку ППШ.

– Э-э, ты, что вэсёлый такой? Пил что ли?

– Как можно, товарищ майор! – сверкая глазами пуговицами плутовских глаз, повёл в сторону головой Кошевенко.

– Есть новость, Михаил Танкаевич. Хорошая новость! Разрешите…

– Выкладывай! – Танкаев оседлал табурет.

Кучменёв по-военному быстро и чётко изложил произошедшие события в отсутствие комбата. Доложил о доставленных Ледвигом «языках», о допросе последних с пристрастием и о принятом капитаном Кошевенко с сапёрами рейде. При этом сам Артём блаженно улыбался, сделал вид, будто хлещет себя в бане веником по ягодицам. Танкаев засмеялся, а вместе с ним и все остальные.

– Ай, маладэц, чэстное слово! Чёртовы «Баррикады» заминировал под носом у немцев. Вах, герой! Если получитца всо чисто, чэтно и ясно – ордэн с меня! Сапёрам, дашь полный список фамилий – медаль «За отвагу». Эй, сержант Бочкарёв!

– Я товарищ майор.

– Срочно свяжи меня с «Бэрегом», с комдивом Бэрэзиным! Пуст порадуетца отэц…Этож, товорарищи вы мои, совэршенно меняет дэло! Вай-ме! Сколько рэбят сбережом, политрук! Сколько матэрей счастливыми сделаем! Ай, дай, даллалай…в пору лезгинку танцевать…Клянус! Бэрэзин, как узнает об этом, самому Чуйкову доложит о сём!

– Есть!

– Иай, шайтан – Артом Кашевэнко! – Абрек загремел табуретом. – Дай я тебя обниму кудрявого! Если и впрямь возьмём «Баррикады», свэрли новую дырку в новых погонах…Хо! В майорах хадыт тебе. Значит, гавариш-ш, всо как надо?

– Как часы, товарищ комбат. Прикажите жахнуть, – тот час фрицев на небо пошлём! Пр-родуем им ноздри…

– Нэт, нэт! Торопитца нэ надо. Немножко подождём приказа… А уж потом вдарим под хвост! Зацэлуем, задушим в сэрдечных объятиях фрица. А, товарищ Тройчук? – он белозубо улыбнулся, сидевшей тут же, неподалёку за рацией Вере. Она зарделась щёчками, разделив вместе с ним и со всеми радость нежданной вести.

«Люблю…» – говорили его сверкавшие тёмно-каштановые глаза.

«Люблю тебя…» – так же безмолвно и светло ответили её лучистые фиалковые глаза. И, точно вторя их признаниям, вдалеке у Мамаева кургана взорвались сыпучим огнём фугасные бомбы, словно вспыхнули громадины-люстры, высвечивая ослепительной вспышкой потаённые глубины города-кратера, в которых на секунду возникли и тут же забылись картины другой мирной жизни, а, быть может, иных миров. Гасли, разлетались брызгами сварки по углам блиндажа, оставляя в центре серебристо-пепельную пустоту. Чуть искрились у настенной карты с красными-чёрными флажками-булавками, у амбразуры с ручным пулемётом, двурогим перископом, у печки-голландки с чугунками и мисками.

* * *

Из воспоминаний генерал-полковника Танкаева М.Т.

«…первый снег – он выпал 22 октября…так похожий на траурный белый саван. Меж тем ожесточённые бои в городе всё ещё продолжались. Таких битв за города в Европе не было. Немцы пытались прорваться к Волге любой ценой, обрушивая на наши рубежи ежедневно свыше 1000 тонн боеприпасов. Телеграфные столбы горели, как спички, как вулканическая лава чадил, плавился, тёк асфальт. Высотки превращались в слоёный липкий пирог из крови, мяса и костей. Немецкую, советскую форму – не разобрать – всё было покрыто серо-коричневой пористой коркой. Горы из битого кирпича-бетона насыпались до 8-10 метров в высоту. Дома – жуткие коробки, перекрытия которых все давно прогорели и рухнули вниз. Горело положительно всё, что только могло гореть. За первый месяц сгорело всё, что только могло сгореть. И всё-таки город продолжал полыхать огнём жарких пожарищ.