– Хотел, а теперь передумал. Кремируешь меня, а урну доставишь в Кельнский собор. Поднимешься на смотровую площадку и развеешь прах над любимейшим городом Карла Гейнзе, над его колыбелью. Только так моя душа воссоединится с прародиной и найдет покой… Ты все поняла насчет Кельна?

– Угу. Поняла.

– И не вздумай избавиться от праха в другом месте! Пообещай мне, что сделаешь так, как я сказал… Обещаешь?

Видя, что дочь хранит гробовое молчание, Карлуша уронил голову на грудь и снова запричитал:

– Воздуху… Воздуху не хватает… Видно, и впрямь карачун пришел… Прости меня за все, блюмхен, если в чем был виноват… Как перед Богом прошу… Прости…

«Бог» по-немецки будет «Gott», невпопад подумала Елизавета, а «прости»? Как будет «прости»?

– Что же ты молчишь, бессердечная?

– Думаю.

– О чем можно думать, когда отец вот-вот концы отдаст?

– Думаю, что дело серьезное…

– Еще бы! Смертоубийственное!

– Потерпи немного, Карлуша… Я тебе умереть не дам, я сейчас реанимобиль вызову! Эскулапы за десять минут домчатся. Поедем с тобой в НИИ скорой помощи, там тебя быстро на ноги поставят.

– Это какой НИИ? Который имени Джанелидзе?

– Он самый. Стой спокойно и не нервничай, я быстро.

Минута истины, как и предполагала Елизавета, наступила тотчас же – стоило ей повернуться спиной к Карлуше и сделать несколько шагов.

– Блюмхен, блюмхен!..

– Я же сказала, потерпи.

– Мне вроде того… Полегче! Вроде отпускает!

От высокой трагедийности театра Кабуки не осталось следа, ему на смену пришел заштатный площадной балаган, – но и Елизаветина злость на отца куда-то улетучилась.

– Ф-фу… Чуть не умер, надо же! – по инерции продолжил стенания Карлуша.

– Да ладно. Не умер ведь. Зачем только ты потащил меня на эту встречу?

– Я не хотел. Не хотел… Но она настаивала. Хотела тебя видеть. Сказала, чтобы я не смел тебя прятать, что у нее… э-э… есть рычаги давления…

– А ты, значит, испугался?

– Нет.

Карлуша произнес это так твердо и так спокойно, что Елизавета сразу поняла: он не придуривается и не врет. Минуту назад придуривался и врал, разыгрывал спектакль, а теперь – нет. Потому что если поскрести его, то за вздорностью характера, эксцентричностью поведения и общей нелепостью облика обнаружится большое сердце. Исполненное нежности, любви и самопожертвования.

– И зачем ты сказал ей, что я красива, как бог?

– Разве это не так? Я сказал чистую правду.

Спорить с Карлушей бесполезно, да и тема красоты уж больно скользкая. Неприятная. Не сулящая в Елизаветином случае никаких положительных эмоций. Но если уж Карлуша думает, что она красива, – пусть его! Отцовский взгляд всегда субъективен и мало соотносится с действительностью. Это особый взгляд. И глаза у Карлуши особенные: сейчас они похожи на два занесенных снегом водоема, на два озерца. Несмотря на снег, береговой лед и прочие прелести календарной зимы, в озерцах торжествует открытая вода. Она дает приют всем, кто в нем нуждается, – уткам, диким серым гусям и даже страшно редким черношейным австралийским лебедям. Елизавета, конечно, не лебедь, но и ей всегда найдется местечко в озерцах-спасателях. Спасителях – так будет вернее.

– Давай забудем про этот вечер. Как будто бы его вовсе не было, – чеканя каждое слово, произнесла Елизавета и принялась стряхивать снег с Карлушиного пальто.

– Давай! – с готовностью откликнулся Карлуша. – Я уже забыл. Потом, лет через пять или десять… Когда ты спросишь меня, что мы делали в этот вечер, я скажу: мы ходили на каток.

– Мы оба даже на коньках не стоим. Придумай что-нибудь другое.

– Ходили на концерт французского аккордеониста Ришара Галлиано?