Ульрих, толстяк Ульрих. Тогда я потешался над твоей полнотой, теперь мне искренне жаль, что тебя нет на этом свете.

Фрау Шмит замечает идущую по своим делам кошку. Забывает обо мне, наклоняется и, приговаривая, гладит её:

– Пошли ко мне. Я дам тебе молока.

Но ты жив Вилли Хейндорф, ты в отпуске, ты дома, все восхищаются тобой и относятся с уважением. Первыми протягивают руку и радостно восклицают:

– Здравствуй, Вилли.

– Как ты возмужал, Вили!

– Как дела на фронте?

И я отвечал фразой, которую, кажется, выучил по дороге сюда:

– Да, война в России – это война.

Даже те, кто недавно презирал и ненавидел меня, кланяются и улыбаются.

Вот она идёт навстречу со своим отцом.

Ах, Хелен, когда-то я был влюблён в тебя. Но что я видел в твоих глазах, кроме презрения? Что? Теперь ты сама любезность. И осторожно пальчиками трогаешь рукав мундира, как бы стучишься в закрытую дверь.

Пару лет назад я бы прыгал от счастья от этого прикосновения, но теперь мне всё равно.

Твой отец, не знавший, как меня зовут, вдруг выучил моё имя и бодро говорит, выпятив вперёд свой круглый животик:

– Вилли, ты стал настоящим мужчиной. Заходи вечером, потолкуем. Попьём пивка или ещё чего-нибудь покрепче.

Он подмигивает и кивает на свой двухэтажный особняк в конце улицы и, посмотрев на дочь, добавляет:

– Хелен будет рада.

– Я постараюсь, – успеваю я только сказать.

Мать с отцом тянут меня уже дальше. Мы переходим на другую сторону.

Господина Циглера никто не любит. Это он сказал фрау Шмит:

– Сейчас нужно много работать, а хорошо есть мы будем после войны.

Это слышали многие и приняли на свой счёт. Его совет относится ко всем, но только не к нему.

Господин Циглер любит поесть и не понимает церемоний по отношению к другим. Но не стерпит этого по отношению к себе.

Он приходит вечером и чуть ли не силой тащит меня к себе. Мать не хочет меня отпускать. Но он говорит:

– Ничего с ним не случится, фрау Хейндорф. Посидит часок у меня в гостях и вернётся домой. У нас в городе, славу богу, не стреляют.

Я иду рядом с ним. Теперь он выступает важно, словно говорит всем, кто нам встречается:

– Вот веду фронтовика к себе домой. После солдатского пайка надо же угостить парня.

Мы входим в дом. Нас встречает Хелен. На ней меховое манто, а в ушах, на пальце поблескивают прозрачные камушки. На столе тесно от блюд. Неужели это всё нам троим? Запах мяса приятно щекочет ноздри. Мы едим. В камине весело потрескивают дрова. Со стены на нас смотрит фюрер.

Господин Циглер говорит дочери:

– Хелен, положи гостю мяса. У них на фронте так не готовят. Французский сыр, пробуй, Вилли, бери. Не стесняйся. Теперь все можно достать. Было бы желание.

Откуда такое изобилие, когда вся страна живёт почти впроголодь.

Ну да, ну да… Господин Циглер много работает. Армии нужны ручки для гранат и приклады для ружей. И с каждым днём этого нужно всё больше и больше. Всё для победы. Его фабрика работает в две смены и едва справляется с заказами.

– Выпьем за победу. – Господин Циглер поднимает бокал.

Я и Хелен поддерживаем его. За победу пьём до дна.

Мне хочется спросить у господина Циглера: «А костыли ваша фабрика не делает?» – но я не спрашиваю. Мне и так ясно. Костыли не тот товар, за который будут щедро платить.

Вам не нужна победа, господин Циглер. Чем дольше мы будем воевать, тем дольше будет у вас сытая жизнь, а у Хелен появятся новые камушки и гораздо крупней, чем те, что на ней сейчас. Она подносит к моим глаза свой перстенёк и говорит:

– Правда здорово?

Я согласно киваю.

– Отец отвалил за всё это, – она дотрагивается до серёжек своими тоненькими пальчиками, – уйму денег.