Оказавшись за рубежом, Троцкий все время старался заботиться о «реноме революционера». Он продолжил издание своих сочинений, со своих позиций изображая Октябрь, Ленина, социализм в России. Он преследовал главную цель: больнее уколоть Сталина и представить себя в историческом зеркале как человека, которого Ленин хотел сделать своим преемником, однако Сталин, нарушив волю Ленина, вероломно помешал этому. Нельзя не признать, что Троцкий раньше, чем многие, рассмотрел Сталина изнутри, не согнулся перед ним. Но, борясь со Сталиным, Троцкий походя считал возможным оскорбить и целый народ. В XX томе своих сочинений Троцкий позволил издевательские пассажи в адрес русского народа. В его представлении «ни один государственный деятель России никогда не поднимался выше третьеразрядных имитаций герцога Альбы, Меттерниха или Бисмарка», а что касается науки, философии и социологии, «Россия дала миру круглый ноль…». Думается, что эти славянофобские, по сути шовинистические высказывания углубляют понимание политического облика человека, априори решившего, что он призван играть в истории лишь первые роли. За границей Троцкий называл себя человеком, для которого стала доступна вся планета без визы. Он по-прежнему пытался играть роль «второго гения». Ему принадлежат слова: «Ленина везли в революцию в пломбированном вагоне через Германию. Меня помимо воли привезли на пароходе «Ильич» в Константинополь. Поэтому свою высылку я не считаю последним словом истории». Он надеялся на возвращение. Но этому не суждено было сбыться. Один из «выдающихся вождей» навсегда оказался за околицей Отечества.

А может ли быть «личная жизнь» у человека, находящегося на виду у своих сограждан, сотоварищей? Но Сталин не был «на виду». До конца 20-х годов газеты упоминали о нем редко. Правда, губкомы ежемесячно получали не одну директиву, указание, циркулярное распоряжение за лаконичной подписью: «И. Сталин». С ним еще могли не соглашаться, публично критиковать. Так, в журнале «Большевик» (1925. № 11–12) появилась статья М. Семича, выражавшего свое несогласие с позицией Сталина по национальному вопросу. Тогда это было обычным делом. В начале 1926 года в «Большевике» (№ 4) была напечатана реплика Вл. Сорина, несогласного с оценкой Сталиным его подхода к вопросу о взаимоотношениях партии и класса. Сталин в ответе, опубликованном в том же номере журнала, фактически принес извинения Сорину. Это не воспринималось как нечто необычное. Инерция движения общества после Октября была довольно сильной, и ростки демократии, ухоженные Лениным, еще не были заглушены. Сталин казался всем, кто знал и кто не знал его, обыкновенным человеком. У такого обыкновенного индивидуума должна была быть и своя, обыкновенная личная жизнь, под которой подразумевают все то, что остается человеку вне службы, вне работы. Для политического портрета Сталина эти грани не являются главными, определяющими, но они позволяют лучше понять его натуру.

Мне довелось побеседовать со многими людьми, видевшими, знавшими Сталина, если так можно выразиться, в «домашней обстановке»: врачами, охранниками, работниками его секретариата, писателями, военачальниками и другими так или иначе общавшимися с ним людьми. Скажу сразу, за редким исключением, «личной жизнью» генсека была все та же работа. Для него не существовало выходных дней; распорядок дня мало менялся, будь то понедельник или воскресенье. Другое дело, что в конце своей жизни, когда годы, работа и нечеловеческая слава стали пригибать Сталина к земле, он не всегда ездил в Кремль, в Москву, а продолжал работать на даче. Здесь проходили редкие заседания Политбюро, здесь он принимал министров и военачальников, здесь он проводил встречи с иностранными гостями, здесь изредка выходил в парк, чтобы почувствовать свежесть ночного воздуха.