Последняя фраза прозвучала вызывающе. Я подумал: «Убеждения ты сменил, раз пошел служить красным, а привычки, видишь ли, остались прежними. Удивительно. Даже не столько удивительно, сколько подозрительно. Может, у тебя и убеждения прежние, только ты это скрываешь?».

Изложив суть нашего дела, я ожидал, что Снесарев вызовет сотрудника, который ведает флотом, и даст ему поручение. Но Снесарев вдруг предложил нам выпить с дороги чаю. Мы согласились и снова были удивлены. В наркомате мы частенько пили пустой чай, потому что в Москве, как и во всей Республике в то время с продовольствием было плохо. А здесь помощник Снесарева принес сахар (не сахарин, а настоящий сахар), баранки, печенье с пряниками, лимон и даже пастилу. В Москве к тому времени о пастиле и думать забыли, так же, как и о конфетах. Чай был хорошим и щедро заваренным. Пили мы его из фарфоровых чашек. Разве что самовар был не серебряным, а медным.

Такая открытая демонстрация старорежимных привычек не могла сойти за причуду пожилого генерала. Причуды причудами, а красному военруку не следовало вести себя подобным образом. С точки зрения революционной этики это выглядело неприлично. А, если уж говорить начистоту, то провокационно. Тем более по отношению к нам, приехавшим из Москвы, из морского наркомата. Снесарев будто хотел сказать нам: «Я делаю, что хочу, и никто мне не может указывать». В общем, плохое он произвел на нас впечатление.

Расспросив меня о цели нашего приезда, Снесарев начал жаловаться на то, как трудно работать в Царицыне. В Москве комиссариат укомплектовали штатом менее, чем на четверть, велели набрать недостающее на месте, а на месте набирать некого и пр. По штату комиссариату полагалось около 500 сотрудников (Снесарев назвал какую-то «некруглую» цифру, близкую к этому). Я удивился – ну чего тут делать такому количеству народа? В то время людей повсюду не хватало и каждому приходилось работать за троих. В обоих военных наркоматах[42] было меньше 500 сотрудников. Не поручусь за полную точность, но полторы сотни сотрудников вполне бы справились с делами Северокавказского округа. Если бы они работали бы так, как следовало работать.

После чаепития Снесарев вызвал сотрудника артиллерийского управления по фамилии Козлов и поручил ему помогать нам. В Козлове за версту угадывался старорежимный штабист. Узнав о том, что я в царской армии был штабс-капитаном, Козлов, до тех пор державшийся холодно, начал всячески демонстрировать мне свое расположение. Заулыбался, угостил папиросой и принялся рассказывать о том, как дослужился до подполковника при штабе Петроградского военного округа (он демонстративно говорил не «Петроградского», а «Петербургского»), вдруг озаботился нашим устройством, хотя я его об этом не просил, поскольку это в его обязанности не входило. Мы договорились назавтра с утра провести осмотр судов. Козлов вздыхал, закатывал глаза и несколько раз повторил: «Уму непостижимо, как эти „калоши“ ухитряются плавать». Послушать его, так напрасно мы приехали. О какой флотилии может идти речь, если на Волге нет ни одного мало-мальски приличного судна, одни «калоши».

Штаб округа извещали о том, что по железной дороге в Царицын должны прибыть из Новоросийска 8 сторожевых катеров[43] (они прибыли 23 июня 1918 года). Было решено, что 4 катера останутся в Царицынском отряде (так называли местный флот), а 4 уйдут в Балаково для Вольской флотилии.[44] Когда я спросил Козлова, готов ли он к приему катеров, спуску их на воду и что сделано для укомплектования команд, Козлов удивленно посмотрел на меня и сказал, что ему ничего об этом не известно.