Рынки и мировая экономика сделали возможным прежде невообразимое процветание, но большей части мира эти блага оставались недоступны. Вообще говоря, новой всемирной экономике подчинялся не весь мир. Существовали обширные территории, не затронутые этими возможностями и процессами. И все же всемирная экономика могла ощущаться в качестве стихийной силы. Электричество вызвало резкий рост спроса на медь (из которой делались провода), втянув в мировую экономику Монтану, Чили и южную Африку и давая им шанс на процветание, но в то же время делая их население уязвимым перед скачками цен на мировых товарных рынках. Это влекло за собой мощнейшие последствия. Помимо эпидемий голода, крах банка в Австрии в 1873 году мог вызвать депрессию, которая охватила даже США, породив массовую безработицу, в то время как в 1880–1890-е годы Африку опустошали рецессии на других материках – а затем она была проглочена в ходе имперской гонки европейскими державами, вооруженными модернизацией [291].

Российская империя отвечала на вызов модернизации с немалым успехом. Благодаря текстильной промышленности она стала четвертой или пятой по величине индустриальной державой мира и была главным производителем сельскохозяйственной продукции Европы, будучи обязана этим достижением своим размерам. Но беда в том, что ВВП на душу населения в России составлял всего 20 % от британского и 40 % от германского [292]. В Петербурге находился самый пышный двор мира, но к тому моменту, когда родился будущий Сталин, ожидаемая продолжительность жизни на момент рождения в среднем по России составляла всего 30 лет, что было больше, чем в Британской Индии (23 года), но меньше, чем в Китае, и намного меньше, чем в Великобритании (52 года), Германии (49 лет) и Японии (51 год). Грамотность при Николае II колебалась в районе 30 %, что было ниже, чем в Великобритании в XVIII веке. Русский истеблишмент был хорошо знаком с этими сопоставлениями, потому что его представители часто бывали в Европе и сравнивали свою страну не с третьеразрядными государствами – которые мы бы назвали развивающимися странами, – а с первоклассными державами. Однако если бы российская элита была более скромна в своих амбициях, ее страна вряд ли могла бы ожидать серьезной передышки в начале XX века с учетом объединения и стремительной индустриализации Германии, а также консолидации и индустриализации Японии. Когда в дверь вашей страны внезапно стучит великая держава с передовым вооружением, грамотными и способными офицерами, мотивированными солдатами, а также отлаженными государственными институтами и инженерными училищами, вы не сможете закричать: «Нечестно!». Российские социально-экономические и политические достижения должны были сравниваться и сравнивались с достижениями ее самых передовых соперников [293].

Даже революционеры того времени осознавали стоящие перед Россией дилеммы. Николая Даниельсона, главного переводчика «Капитала» Маркса на русский язык, тревожило, что предпочтительный, по его мнению, путь для России – неспешное, органичное превращение в социалистическую страну посредством крестьянской общины (мелкомасштабной, децентрализованной экономической организации) – мог не выдержать давления со стороны международной системы, в то время как российская буржуазия тоже не была готова ответить на вызов. «С одной стороны, подражание медленному, трехсотлетнему процессу экономического развития в Англии может сделать Россию уязвимой перед ее колониальным подчинением той или иной из великих мировых держав, – писал Даниельсон в 1890-х годах в предисловии к русскому изданию «Капитала». – С другой стороны, стремительное, дарвиновское внедрение свободных рынков и приватизации „западного типа“ может привести к возникновению коррумпированной буржуазной элиты и обездоленного большинства – без какого-либо повышения темпов производительности». Казалось, что Россия стоит перед жутким выбором между ее колонизацией европейскими странами и новыми глубинами неравенства и нищеты