В ноябре 1903 года будущий Сталин за решеткой своего телячьего вагона, вероятно, впервые видел настоящую зиму – покрытую снегом землю, скованные льдом реки. Коба-мститель, грузин, попавший в Сибирь, едва не замерз насмерть во время своей первой попытки побега. Но уже в январе 1904 года он сумел улизнуть от начальника полиции в своей деревне, преодолеть сорок миль до железной дороги и нелегально вернуться в Тифлис [224]. Историю своего побега впоследствии он излагал в трех разных вариантах; согласно одному из них, его подвез курьер, которого он напоил водкой. На самом же деле будущий Сталин, по-видимому, воспользовался реальным или поддельным жандармским удостоверением личности – что лишь усугубило подозрения, вызванные его скорым побегом. (Не был ли он завербован полицией?) [225] Пока он отсутствовал, в Тифлисе прошел съезд, на котором состоялось объединение социал-демократов Южного Кавказа и был создан «комитет союза» в составе девяти членов; Джугашвили был кооптирован в него [226]. Тем не менее его бывший батумский комитет не желал иметь с ним дела. Его имя ассоциировалось с пролитой полицией кровью и с произошедшим там политическим расколом, а после его скорого возвращения ему не доверяли как возможному агенту-провокатору [227]. Находясь в розыске, он вел кочевой образ жизни: вернулся в Гори (где добыл новые поддельные документы), оттуда в Батум и снова в Тифлис. 22-летняя Наташа Киртава-Сихарулидзе, его бывшая квартирная хозяйка и любовница, с которой он жил в батумском подполье, не пожелала ехать с ним в Тифлис и за это получила от него порцию брани [228]. Полицейский надзор в столице Кавказа был хорошо налажен и Джугашвили менял место жительства не менее восьми раз в месяц. Он снова встретился с Львом Розенфельдом, больше известным под фамилией Каменев, и тот помог ему найти убежище. Одна из явочных квартир принадлежала Сергею Аллилуеву, опытному машинисту, высланному в Тифлис, нашедшему работу в железнодорожных мастерских и женившемуся. Дом Аллилуева (будущего второго тестя Сталина) на окраине Тифлиса превратился в место, где собирались социал-демократы и где могли найти убежище агитаторы, которым на какое-то время удавалось избежать ареста и ссылки [229].
Кроме того, Каменев дал Сталину экземпляр книги Макиавелли «Государь» в переводе на русский (1869), хотя этот итальянский политический теоретик едва ли был нужен русским революционерам [230]. Сергей Нечаев (1847–1882), сын крепостного и основатель тайного общества «Народная расправа», в 1871 году заявил: «Нравственно все, что способствует торжеству революции, безнравственно все, что мешает ему» [231].
Так под влиянием Ладо начался путь будущего диктатора в революцию; эти годы (1898–1903) вместили в себя его работу в качестве агитатора и просветителя рабочих, выбор кровавой конфронтационной стратегии при проведении первомайской демонстрации в Тифлисе, создание нелегальной марксистской типографии, соперничавшей с легальной, обвинения в провоцировании полицейской резни и в расколе партии в Батуме, долгое и тягостное тюремное заключение на западе Грузии, тайное пресмыкательство перед кавказским генерал-губернатором, недолгую ссылку в морозной Сибири, подозрения в сотрудничестве с полицией, жизнь в бегах. Джугашвили, этот набожный мальчик из Гори, почти в мгновение ока перешел от проноса книг Виктора Гюго в Тифлисскую семинарию к участию – пусть даже на абсолютно вторых ролях – в глобальном социалистическом движении. Причиной этого главным образом была не какая-то присущая Кавказу культура беззакония, а царившие в Российской империи глубочайшая несправедливость и репрессии. Юные горячие головы с готовностью вступали в открытое противоборство с режимом, воображая, что они измеряют глубины непреклонности самодержавия. Однако вскоре этот воинственный, рискованный подход был взят на вооружение даже теми социалистами-марксистами, которые долго выступали против этого – такими людьми, как Жордания и Джибладзе с их журналом «Квали». Царская политическая система и условия, сложившиеся в империи, подталкивали к воинственности. На Кавказе, как и в империи в целом, левые обычно перескакивали этап агитации за создание профсоюзов – которые оставались в России под запретом намного дольше, чем в Западной Европе, – и переходили сразу к насильственному свержению репрессивного строя