Но и среди "пролетариев" были приличные люди – Катаев, например. Сын священника, ученик Бунина, в германскую войну – то ли прапорщик, то ли подпоручик, два георгиевских креста. Непонятно, правда, кем был в Гражданскую: что воевал – известно, а вот на чьей стороне… Хотя есть информация, что в одесской ЧК по белогвардейскому делу сидел и уцелел лишь по случайности. А в тридцатые уцелел уже не по воле случая – по моей воле. Сам, наверное, до сих удивляется – и старое дело не подняли, и нового не завели. А ведь хватало доносов, публичных в том числе. Но ты все ему простил: за четыре строчки, что ли? Что, вспоминал их, когда боролся со сторонничками?

"Так что ж! Неужели же силы,

Чтоб снять этот тягостный гнет,

Чтоб сгинули все юдофилы,

Россия в себе не найдет?"

Еще в гимназии написано. Да, потом поменял свои убеждения, но ему, пожалуй, всегда удавалось органично совместить старую любовь к "черной сотне" с приятием новых советских идей. Союз русского народа с Советским Союзом. Старое членство с новым гражданством. Друзей-евреев с антисемитизмом.

Такие вот "пролетарии" были в РАППе. Умеющие и себя сохранить, и власти помочь. Не только Катаев – хватало и других полезных рапповцев, Сурков^>116 например. Правильно он на первом съезде писателей сказал: "не за горами то время, когда стихи со страниц толстых журналов должны будут переместиться на страницы фронтовых газет и дивизионных полевых многотиражек". Наступило это время. И есть кому стихи писать. Да и многие старые сгодятся – стихи, повести, романы, фильмы. Есть организация, есть в ней люди – мои единомышленники. Два года я их отбирал и они сами себя отбирали. Отсеивали лишних.

А тогда я добродушно мирил всех со всеми, радуясь каждой своей неудаче. Вот, например, предложил помириться Фадееву с Авербахом: Фадеев руку протянул, а Авербах убрал свою за спину. Никому не понравилось – только мне. Я даже пошутил – с серьезным видом, как и положено: мол у Фадеева "совсем нет характера. Зато он есть у Авербаха. Он может постоять за себя." Можно было, конечно, усилить шутку, добавить – "у стенки", или заменить "постоять" на "посидеть", но это слишком примитивно. И не смешно.

В итоге новая парадигма появилась. Или парадигмы. Не попутчики – "пролетарии", а воспитанные – невоспитанные. Писатели – не писатели. Талантливые – бездарные. Катаев рядом с Шолоховым, Киршон – с Авербахом, Горький – над схваткой, в небеси, а Ставский^>117 – внизу, посередке между спорящими. Не писатель – организатор, такие тоже нужны. Я даже специальное заседание Политбюро провел, дал этим рапповцем высказаться, сам меньше них говорил. Все демократично, правильно. И уважительно.

Как я их уважил, обласкал даже – "инженерами человеческих душ" назвал. Правда, не на Политбюро – в преддверии, на квартире Горького, двадцать шестого октября двадцать шестого года. Можно сказать, историческая дата, потому и помню. Именно в тот вечер я сформулировал суть их главного метода:

"Художник должен правдиво показать жизнь. А если он будет правдиво показывать нашу жизнь, то в ней он не может не заметить, не показать того, что ведёт её к социализму. Это и будет социалистический реализм".

А также пообещал этим "инженерам" материальную базу для реализации метода – литературный институт, писательский городок с гостиницей, столовой, библиотекой… А где городок, там и дачи, пруды с лебедями: догадались, небось, товарищи литераторы? И от радости некоторые перестали за языком следить.