, – Зиновьев ответил прямо: «Один говоривший здесь товарищ-офицер указывал на то, что он сам просидел четыре месяца безвинно, без допроса, и за это время у него отросла большая борода. Он знает целые группы таких офицеров, которые сидят невинно, и он говорит, что надо их не расстрелять, а освободить. У нас, действительно, это частенько бывает. Я должен сказать – и кто хочет, пусть поверит, а кто не хочет, пусть не верит – для нас нет ничего более трудного и мучительного, чем эти аресты. Но тот из вас, кто вдумается в обстановку, поймет, откуда это проистекает. […] Вы знаете, что не один и не два офицера на Красной Горке, а командный состав целого форта, за ничтожными исключениями, совершили дело черной измены, готовясь предать Красную горку… А раз такие случаи есть, и они не единичные случаи, то каждый должен понять, на кого приходится тут пенять. Приходится пенять на тех Иуд-предателей, которые вступают в наши ряды для того, чтобы предавать целые города, военные училища, целые форты. Вот что иногда принуждает нас к таким мерам, которые в высшей степени мешают нашему сближению с честным кадровым офицерством, которого мы хотим в интересах самой же революции. […] обстановка часто заставляет нас прибегать к тому, чтобы, действительно, производить массовые аресты, и случается, что люди сидят часто без допроса невинные. Да, лес рубят, щепки летят; никакого другого средства тут не придумаешь; все, что можно сделать, однако, для того, чтобы это свести к минимуму, делается»[64].

Не уклонился Зиновьев и от изложения позиции большевистского руководства по вопросу о заложничестве семей военных специалистов: «Если […] атмосфера накалена, понятно, приходится иногда страдать и невиновным. И человеку военному, знающему, что такое война, меньше всего надо жаловаться в этом отношении; он скорее будет мириться с сверхкомплектными неприятностями, которые приходится терпеть, помимо открытой войны с белогвардейцами. Военному человеку, понимающему боевую обстановку, меньше всего надо обвинять нас. Неприятно, когда сидят близкие или друзья безвинно: это отчаянно тяжело. Я допускаю законность раздражения. Но надо понять, откуда это вытекает. Легко жаловаться и критиковать, но совсем не легко налаживать дело в такой трудной обстановке, как сейчас»[65].

Очевидно, примерно в это время состоялось знакомство с Зиновьевым Виктора Сержа (Виктора Львовича Кибальчича). По его мемуарному свидетельству, к которому, впрочем, стоит относиться с изрядным недоверием (воспоминания писал убежденный троцкист, относившийся ко Льву Давидовичу «с восхищением, но без любви»[66], и притом после «капитуляции» Григория Евсеевича), «…Зиновьев, председатель Совета, имел вид чрезвычайно самоуверенный. Тщательно выбритый, бледный, с несколько одутловатым лицом, густой курчавой шевелюрой и серо-голубыми глазами, он просто чувствовал себя на своем месте на вершине власти, будучи самым старым соратником Ленина в ЦК; однако от него исходило также ощущение дряблости и скрытой неуверенности. За границей он пользовался жуткой репутацией террориста, и я сказал ему об этом. “Разумеется, – усмехнулся он, – наши плебейские методы борьбы им не нравятся”. И намекнул на последних представителей консульского корпуса, которые выступали в защиту заложников и которых он послал подальше: “А если бы расстреляли нас, эти господа были бы очень довольны, не так ли?” Разговор перешел к настроениям масс в странах Запада. Я сказал, что назревают крупные события, но слишком медленно, при общем бессилии и несознательности, и что во Франции, совершенно определенно, еще долго можно не ждать революционного подъема. Зиновьев улыбнулся с видом благожелательного превосходства: “Видно, что вы не марксист. История не может остановиться на полпути”»